темноглазый подросток пел о чем-то банально-трагичном. Но мама не была подростком, как и слова ее не были банальностью.
– Кто? – тихо спросила я. – Папа?
Она так и не ответила и в конце концов вновь двинулась к нашему дому, к заурядности, прочь от восхитительного бунта. А я молча шла следом.
Я помню все так, будто это было вчера.
Помню, потому что тогда мы в последний раз держались за руки.
До связи,
Мэри Ирис Мэлоун,
исключительная бунтарка
– Какие интересные. И где же продают такие обутки?
Полагаю, я и так слишком долго умудрялась избегать разговора со старушкой.
– В «Гудвилле», – отвечаю, запихивая дневник в рюкзак.
– В каком именно?
– Я… если честно, не помню.
– Хм-м. С ремешочками, да? И такие цветастые.
Старушка права. Только в восьмидесятые, когда миром правили фуксия и электронная попса, могли делать такие ослепительно-яркие боты с высоким верхом. С четырьмя ремешками-липучками на каждом, на всякий пожарный. Дома в моем шкафу целая куча неношеных кроссовок – попытки Кэти заменить еще больше кусочков моей старой жизни.
– Моя мачеха их ненавидит, – говорю я, откидываясь на спинку сиденья.
Наморщив лоб, бабулька наклоняется, чтобы получше рассмотреть мои ноги:
– Что ж, а по мне, очень даже. Я бы сказала, манифик.
– Спасибо, – улыбаюсь я. Кто в наши дни говорит «манифик»? Затем гляжу вниз на ее белые кожаные туфли с трехдюймовой подошвой и широкими застежками на липучках. – Ваши тоже клевые.
Старушечье хихиканье перерастает в глубокий искренний смех.
– О да, – выдыхает она, отрывая от пола обе ноги. – Супермоднявые, скажи ведь?
Признаюсь, поначалу я боялась сидеть с какой-нибудь бабкой – ну, знаете, пчелиный улей на голове, вязаная водолазка, запах лукового супа и неминуемой смерти. Но, когда автобус забился, выбор мест был невелик: либо старушка, либо Пончомен с остекленевшим взглядом, либо стотридцатикилограммовый Джабба Хатт. Так что я рискнула. Прическа-улей? Есть. Вязаная водолазка? Есть. Гериатрическое гестапо было бы довольно. Но ее запах…
Я пытаюсь разобрать его с тех пор, как уселась. И он совершенно точно антистарческий. Похоже на… попурри, наверное. Заброшенный чердак, самодельное стеганое одеяло. Долбаное печенье только из духовки с… легким ароматом корицы. Да, именно.
Господи, обожаю корицу.
Старушка ерзает и случайно сбрасывает свою сумочку на пол. У нее на коленях я вижу деревянный ящичек не больше обувной коробки – глубокого красного оттенка, с латунным замком. Но самое примечательное то, как она его сжимает: левой рукой, отчаянно, до побелевших костяшек.
Я поднимаю и возвращаю сумочку, и старушка, вспыхнув, кладет ее поверх шкатулки.
– Спасибо, – говорит, протягивая руку. – Кстати, я Арлин.
Ее кривые пальцы, опутанные паутиной выпуклых вен и ржавых колец, торчат во все