странному хозяину ему пока не удавалось. Как Квесс не старался прогонять угрюмую ауру, что тот изо дня в день носил вокруг себя, подобно грозовому облаку, все было тщетно. Человек с фиолетовыми глазами никого к себе не подпускал. Граница между ними с каждым днем становилась все отчетливее: ни намека на приятельские или дружеские отношения, только деловая официальность. А между тем Квесс был приближенным главной фигуры в замке, человека, который владел его правилами, подчиняя им других.
– Ясно, – повторил Квесс. – Никаких исключений.
Карточный вопрос поднимался за последнюю неделю уже во второй раз, и нельзя сказать, чтобы Квесс совсем ничего не понял с прошлого разговора, он просто надеялся на свое привилегированное положение. Играть хотелось страшно. Руки тряслись, в глазах прыгал бесприютный азарт. Все это усиливалось к концу рабочего дня, как сейчас, и у Квесса больше не было сил сдерживаться. Он тихо выругался, закрыл ладонями лицо. А когда отвел руки, на лице его возникло странное выражение доброжелательства. Не улыбка – дежурная стандартная гримаса доброжелательства, что подходит для всех возрастов, полов, социальных положений. Дежурная гримаса крупье, за которой разверзается бездна насмешливого лукавства и хитрости.
– Но, может, мы сможем как-нибудь договориться? – обратил он риторический вопрос к закрытой двери спальни.
Слово, что озаглавило жизнь
Себя она не любила. И другие ее никогда не любили, и она не любила других. Невозможно любить других, когда не любишь себя: такая любовь к другим превращается в поклонение или в подчинение, в зависимость или во что-то еще, калечась и уродуясь на разные лады. Она себя не любила, а всем казалась самовлюбленной, этим отпугивая редких желающих поделиться с нею душевным теплом. Душевного тепла всегда не хватало, она нуждалась в нем, готовая с самоотверженным отчаяньем платить тем же. Но жизнь любит замыкать круги, и ее круг был замкнутым. Как учат мудрецы, самовлюбленность – это нелюбовь к себе, это как раз признак ее отсутствия, самая распространенная декорация такого недуга. Но мудрецы учили других, не ее; на ее пути мудрых людей не оказалось, и некому было разъяснить, что к чему и как все исправить. Некому, вплоть до самого конца.
Сейчас ей было семь лет. Ее только что отругали за разбитую тарелку, обозвав неумехой.
С тех пор этот эпитет навсегда приклеился к ее имени. Он то и дело звучал из уст разных людей, проходящих по ее жизни, сжимая душу размеров вселенной до той, что помещалась в кулаке. Каждый произносил это слово по-своему. однако суть его не менялась. Гордостью семьи она никогда не была. Слишком рано ей стало доподлинно известно, что родители могут не любить своих детей.
Замкнутая и озлобленная, стояла она теперь перед разбитой тарелкой, которая, вопреки стараниям, продолжала падать и разбиваться на протяжении всей ее жизни.
– Неумеха! – опять холодно произнесла мать, и за ней тотчас повторили другие: ее подруги в младших классах, первый парень, второй, начальник на работе, случайный прохожий.
Она