он рукой перед носом, выходя из дома.
Постояв снаружи несколько минут, мы вернулись обратно. В воздухе еще висел запах сырости, но уже значительно слабее, смешавшись с запахом сирени с улицы.
Теперь можно было осмотреться. Минимум мебели: две тахты, матрацы без спинок, вместо шкафа для одежды – самодельная вешалка из бамбука. Я устроился на тахте справа от двери, Аартур на ту, что слева. Вещей у меня почти не было, поэтому распаковка заняла всего несколько минут.
К этому времени бурчанием в животе заявил о себе голод. Аартур достал из рюкзака контейнер для еды, открыл его, и комната наполнилась аппетитным ароматом хлеба, сыра, овощей и жареной индейки, окончательно перебив запах сырости. В контейнере оказалось два сэндвича, завернутых в фольгу. Мой голодный взгляд на сэндвич не остался незамеченным: улыбнувшись, Аартур бросил один из них в мою сторону. Сэндвич, зазывно шурша фольгой, благополучно приземлился на мою ладонь.
– Раз уж нам вместе жить, – начал Аартур, откусив кусок сэндвича, – расскажу о себе.
Не зная, с чего начать, он рассказал о суровом холодном климате своей родины – Сибири. Затем перешел к рассказу о семье. Мать свою он не знал, она умерла при родах, а отец ушел, не смирившись со смертью жены. Воспитание Аартура взяла на себя бабушка со стороны матери. За год до появления в Китае он нашел в старом чулане дневник, весь в паутине и пропитанный пылью. Часть рукописи была написана буквами, напоминающими древнюю латынь. Ночами он подолгу сидел, пытаясь перевести содержимое, но результат оказался более чем скромным: он понял лишь слова, которые сохранились и употребляются до сих пор. Инициалы на обложке дневника говорили о том, что дневник принадлежал его матери. Из него он и узнал, что мать была беллатором. Дневник свидетельствовал о том, что сказки, которые рассказывала его бабушка, – не просто придуманные истории, что читают ребенку перед сном, а реальные истории из жизни матери. А он-то считал бабушку сумасшедшей, ведь то, о чем она рассказывала, представлялось нереальным в современной действительности.
Оставшуюся часть дневника – с иероглифами – он по понятной причине не смог перевести вообще.
– В дневнике вся ее жизнь, – заключил он, – и однажды, я его переведу!
Дальше все было как у меня: как и я, он получил письмо и прилетел таким же образом сюда, только вот, в отличие от меня, он знал, что делает это ради матери – чтобы доказать: она отдала свою жизнь не зря.
Я позавидовал ему, ведь моя тетя ничего о родителях не рассказывала. Даже когда я спрашивал о них, отмахивалась и старалась сменить тему. О родителях я почти ничего не помнил – так, отдельные фрагменты. Я попытался представить лицо матери…
Не могу вспомнить ее лицо!
Аартур, слегка нагнувшись ко мне, положил руку на мое плечо:
– Братюнь, ты че?
– Ничего, – пожал я плечами, – просто задумался.
– Хочешь, че-нить другое расскажу?
– Расскажи-ка лучше… про этих… гм… беллаторах.
– Знаю-знаю!