Грина «Суть дела» (1948)». Вот эти слова: «Никто не понимает христианства, как грешник, никто, разве что святой». Фудель С. И. Собрание сочинений: В 3 т. М., 2005. Т. III. Наследство Достоевского. С. 11, 157.
53
В «походе» против «современного мира» и «интеллектуальной партии» Пеги в иных вопросах рассуждал, на наш взгляд, экзальтированно и пристрастно, но как всегда честно. Он обвинял в бедах секуляризма современную ему интеллигенцию и как будто не учитывал, что многие импульсы для своей деятельности интеллигенция воспринимала из достижений и завоеваний Великой французской революции, искренне принимаемой Пеги, и что идеология Франции на протяжении всего XIX века (а также, кстати, XX-го и до наших дней) говорила о себе лозунгами, формулами, образами, но уже прирученными, благопристойными, кровавой революционной бури конца XVIII века. Впрочем, бунтарскому, импульсивному Пеги не претил, вероятно, тот факт, что над Францией его дней реял образ знамени, озвученный национальным гимном, знамени, с которого образно капала кровь братоубийственной войны. Пеги был из народа, его революция оставалась для него символом свободы. Как интуитивист он должен был бы отказаться от «готовой идеи» о том, что революция есть благо и допустить, что она, по крайней мере одновременно, есть и зло, а как еще и христианин он должен был бы склониться в пользу второго допущения, так как революционный террор не образно, а реально «оросил» нивы Франции кровью. От революции Пеги не отрекался и не предполагал, безусловно, что воюет с ее логическим и неизбежным развитием.
54
На эту черту или совокупность родственных черт, ярко характеризующих Пеги с нравственно-психологической стороны, указывал С. С. Аверинцев в той своей статье о Вергилии, что упомянута нами во вступлении. Аверинцев, подчеркнем снова, пишет о благоговении, pietas Пеги, готового принести все свои силы и саму жизнь в жертву верности «отеческому» и надежде на обновление святости, мужества, чести в грядущем. Аверинцев видит Пеги «высокопарным, бестактным, не попадающим в тон», искренним, вечным мальчиком, которому ироничность, фривольность и раскованность, как, наверное, и циничная опытность, чужды органически. При встрече с ними он краснеет или от стыда, или от гнева: целомудренное сердце не терпит какой-либо двойственности, зато «расширяется от больших слов», от светлых чувств. В интонациях чудной вергилиевой серьезности, не разрушенной опытом и не отравленной иронией, русскому ученому слышится слегка мальчишеский, юношеский тембр, находящий отголосок в сердцах «вечных отроков» – Шиллера и Гельдерлина, Виктора Гюго и Шарля Пеги. Аверинцев С. С. Две тысячи лет с Вергилием // С. С. Аверинцев. Образ античности. СПб., 2004. С. 208-212.
55
Péguy Ch. (Euvres en prose completes. P., 1992. Т. III. P. 1228.
56
Ibid.
57
Ibid.
58
Здесь Пеги передает католическую концепцию, согласно которой человеческой душе присущи три состояния: противоестественное, преступное, адово; естественное, нормальное, земное; и сверхъестественное, благодатное, на земле уже вводящее в радость спасения. Православие же настаивает на том, что именно благодатное состояние должно быть, но не есть, для человека естественным. А наше нынешнее состояние неестественно, искривлено, так как человек постоянно отступает от благодати своими неправдами и грехами. В католицизме акцент д