«То к дьяволу близко. То и к святому» (5, 151). Линия, разделяющая добро и зло, считает Солженицын, проходит «не между государствами, не между классами, не между партиями, – она проходит через каждое человеческое сердце… Линия эта подвижна, она колеблется в нас с годами. Даже в сердце, объятом злом, она удерживает маленький плацдарм добра. Даже в наидобрейшем сердце – неискорененный уголок зла» (6,516).
Один из героев романа Б. Пастернака «Доктор Живаго» говорит: «До сих пор считалось, что самое важное в Евангелии – нравственные изречения и правила, заключенные в заповедях, а для меня самое главное то, что Христос говорит притчами из быта, поясняя истину светом повседневности. В основе этого лежит мысль, что общение между смертными бессмертно и что жизнь символична, потому что она значительна»[33].
«Свет повседневности» – то, что присутствует у Солженицына на «всех уровнях» постижения истины; то, что обыкновенно, привычно и в то же время глубоко значимо и правдиво. И беспощадно в своей правдивости не только к палачам, но и к жертвам тоталитаризма. Например, житейский вопрос – нужно ли будить соседей, когда, арестованный, спускаешься по лестнице, или, напротив, следуя советам конвоиров, идти на цыпочках (5, 21) – поднимается до высоты нравственной проблемы: «Кто виноват?». И, наоборот, справедливость отвлеченных философем проверяется поведением обычных людей в конкретных ситуациях; молодые и здоровые конвоиры заставили одноногого арестанта вползти в грязную уборную и при этом хохотали. Солженицын иронично замечает: «Это, кажется, названо „культ личности Сталина“?» (5, 442).
Так, одной из психологических «загадок» и причин несокрушимости ГУЛАГа является, по Солженицыну, согласие жертв вести себя «как можно благороднее»: не то что сопротивляться, но по лестнице спускаться на цыпочках, «как велено», чтобы соседи не слышали (5, 21). «И почти все, подавляюще, держались именно так: малодушно, беспомощно, обреченно» (5, 20). «Мы просто заслужили все дальнейшее» – таков один из горьких выводов писателя (5, 21).
Однако он не просто констатирует, а пытается разобраться в причинах такого малодушия и обреченности. И они опять-таки – в подчеркнутой обыденности процедуры ареста. «… Чему именно сопротивляться? Отобранию ли у тебя ремня? Или приказанию отойти в угол? переступить через порожек дома? Арест состоит из мелких околичностей, многочисленных пустяков – и ни из-за какого в отдельности как будто нет смысла спорить…» (5, 21). Зло, воплощенное в мелочи, пустяке, растворенное в повседневности, незримо пропитавшее воздух, намного сильнее именно в силу своей неразличимости.
Ужас существования ГУЛАГа в том, что он не «взорвал» привычный ход жизни; ее характеристики остались прежними, непредвиденное поведение жертв практически исключалось, ибо в груди арестованного всегда таилась надежда: арест – ошибка, и «умные» люди разберутся. Такая надежда не просто иллюзорна, но и опасна: все поведение и «ум» прислужников ГУЛАГа вытекали из того же повседневного знания и опыта, которыми