делала промывание желудка.
Словно во сне Таня открыла.
– Ну все, я показал, я пошел, -юркнула в метель фигура-тень. Сосед. Сволочь.
И дальше все отрывками, кадрами, словно она смотрела фотографические снимки. Протянутая рука с листком, имена дочерей. «Предписание прибыть…». Ничего не выражающие лица немцев. Ничего не выражающие, без кровинки, лица дочерей. Чемодан. Теплое белье. Чемодан у дверей. Черный холодный автомат на коленях немца.
– Фрау? Обед есть?
– Что?
– Еда. Еда есть? – показал он жестами, – обедать.
– Ах, да…
Кухня. Печка. Сковорода. Шкварки. Картошка. Пузырек. Принять по одной капле.
«Это, считай, яд, и летальный исход при тройной дозировке, -зазвучал в голове мягкий тихий голос лаборантки Нины.
Рука не слушается, как чужая. Опрокидывает пузырек в еду. Пусть так. Лучше так.
«Таня, все лучше, чем плен, лучше застрелиться, чем в плен к ним», – глухой низкий голос мужа откуда-то издалека.
– Фрау! Шнелле! Ком!
– Иду, иду…
«Прости, Господи».
Есть такие вещи, от которых никто никому никогда уже не расскажет. Потому что говорить об этом стыдно или страшно. Или никто не видел, как это было. Или видел. Но не захотел осознавать, что это происходит. Закрывал глаза. Но на жизнь нужно смотреть, широко раскрыв глаза и внимая всему. Если ты останешься слеп и глух к чужому горю, то оно не исчезнет, а будет лишь множиться.
Когда войска шли по освобождённому Краснодару, город был похож на открытую рану, со следами старых и новых бомбежек, с рубцами воронок на разбитых улицах, которые приходилось аккуратно объезжать. Стены некоторых домов были изрешечены снарядами разного калибра, и от этого похожи на какое-то страшное кружево. Другие стояли совсем целые. Мосты были взорваны. Вместо них устраивались переправы.
На центральных улицах было много самодельных виселиц. Веревки болтались на фонарных столбах, а на земле возле них лежат тела. Многие – с дощечками, привязанными к шее. Женщины, больше всего женщин. Мужчины, старики, подростки.
«Я занимался антигерманской пропагандой».
«Я воровал имущество германской армии».
«Я устраивала покушения на германских офицеров».
«Я отравила своих двух детей и двоих германских солдат». Последняя женщина застыла навеки в странной позе. Она сидела с ровной спиной и прямыми ногами, прислонившись к стене. Руки ее как-то устало лежали на коленях. Пальто было наглухо застегнуто. И широко раскрытые глаза на посиневшем от удушья и мороза мертвом лице.
Никто уже не расскажет, что видели эти глаза. Лишь можно представить.
Возле женщины затормозил выкрашенный в белый цвет «виллис». С подножки соскочил молодой подполковник в полушубке, перетянутом ремнями. Он быстро подбежал, закрыл носовым платком лицо незнакомой ему женщины, постоял с полминуты быстро вернулся к машине.
– Сашка, брось снимать чужое горе. –