ему новую увертюру и симфонию. Бюлов отклонил просьбу. У него не было времени. Нужно было готовиться к гастролям. Свою реакцию Штраус выразил так: «Если бы на моем месте был Брамс, Бюлов в три часа ночи выпил бы чашку черного кофе и принялся бы изучать партитуру».[44] Но возможно, в будущем, как надеялся Штраус, Бюлов и для него это сделает. Тем не менее он был, наверное, доволен достигнутым, потому что услышал не только свое сочинение в исполнении великолепного оркестра, но и добрые слова от Бюлова в адрес своего отца. К удивлению Рихарда, Бюлов помнил Франца как «прекрасного музыканта, чей инструмент обладал красивейшим звучанием. У него прекрасная фразировка и художественное чутье. Я многому у него научился. Напишите ему об этом».[45]
Встреча закончилась тем, что Бюлов заказал Штраусу написать сочинение специально для Мейнингенского оркестра. Штраус немедленно принялся за работу, и к лету у него была готова Сюита для ансамбля духовых инструментов си-бемоль-мажор (Соч. 4). Бюлов предложил изменить последовательность четырех частей сочинения, но в конечном итоге остался доволен. Он предложил также после репетиций в Мейнингене исполнить произведение в Мюнхене, куда на гастроли собирался оркестр. Более того, пожелал, чтобы на утреннем концерте перед приглашенной публикой молодой композитор сам встал за дирижерский пульт. Штраус охотно согласился, хотя еще никогда не держал в руках дирижерскую палочку. Спросил только, когда он сможет провести репетицию, и получил ошеломляющий ответ, что на гастролях у оркестра на репетиции времени нет. Отказаться от предложения Бюлова было немыслимо, и Штраусу ничего не оставалось, как только попытаться управлять оркестром или, по крайней мере, делать вид, что он им управляет. Это событие несколько поубавило у Штрауса самомнения, хотя бы ненадолго. Но худшее было еще впереди. Когда перед концертом Штраус зашел к Бюлову в отель, он сразу понял, что тот был в сквернейшем настроении. Пока они поднимались по лестнице концертного зала «Одеон», он поносил Мюнхен, уверяя, что у него еще не зажили раны, которые Мюнхен нанес ему и Вагнеру; ругал Перфаля, а «Одеон» назвал помесью церкви и биржи. Короче говоря, как вспоминал Штраус, «он был крайне неприятен, каким умел быть только он, когда злился».
Штраус дирижировал в полусознательном состоянии. Единственное, что он потом помнил, что не совершил все-таки грубейших ошибок. Бюлов не захотел слушать, как дебютировал за дирижерским пультом его молодой протеже. Куря одну сигарету за другой, он яростно вышагивал по Зеленой комнате. Когда Штраус вернулся, его отец, глубоко растроганный, вошел в комнату через противоположную дверь, намереваясь поблагодарить Бюлова. При виде Франца Бюлов взорвался. «Он набросился на моего отца как разъяренный лев. «Не за что меня благодарить, – кричал он, – я не забыл, что вы со мной сделали в этом проклятом городе. А то, что сделал сегодня я, это не ради вас, а ради таланта вашего сына». Отец, не сказав ни слова, вышел из музыкальной комнаты, которую давно покинули все остальные,