Артёмово лицо, покачал головой.
– Слышали? – спросил. – Бурцев сегодня стал отделённым.
Артём молча порадовался, что Василий Петрович простил его: утро-то неплохо начинается, может, и дальше так пойдёт.
– Хорошо… Хотя мы с ним… не сошлись до такой степени, чтоб мне… испытывать надежды… – отвечал Артём, попивая кипяток.
В сон всё-таки клонило очень сильно, и синяк на ноге саднил, и ладони, ободранные о кусты, ужасно ныли – Артём прижимал их к банке с кипятком и от удвоенной боли чувствовал даже некоторое удовольствие.
– Всё приличный человек, – сказал Василий Петрович почему-то с сожалением. От него, кстати, очень ощутимо пахло чесночком.
Артём тоже хотел чеснока, но не хотел, чтоб его жалели, и остро осознавал, что на ягоды к Василию Петровичу всё равно не попросится: характер.
Пришёл Афанасьев, чокнулись банками с кипятком, Артём сказал, улыбаясь и чувствуя объеденные комарами щёки:
– А ты ничего. Я, ещё когда мы пни корчевали, заметил.
– Артём, голуба, я, бывало, на воле по три дня не ел, – ответил Афанасьев. – Достанется где кусок хлеба – и снова на три дня. А тут у меня на обед суп с кашей, вечером снова каша. Захотел – подсуетился и сделал салат из селёдочки с луком. Совсем задурил – пошёл и купил себе конфет в ларьке. Разве в этом счастье?
– Конфет? – удивился Артём, не поддерживая разговор про счастье. – Откуда у тебя деньги? Скопил, что ли?
– Почему? В карты выиграл. Будешь мармеладку?
У Афанасьева действительно была мармеладка, и он угостил ей Артёма.
От сладкого даже в мозг ударило: такой душистый, томительный вкус.
“Я с детства занимался собой, вертелся на турнике, даже боксу учился, работал грузчиком – а это поэт! И такая живучая сущность, – дивился Артём, глядя на Афанасьева. – И характер такой простой!.. Всё-таки даже у меня есть какие-то углы, и я этими углами цепляю то Ксиву, то Крапина… А у Афанасьева вообще никаких углов нет, он втекает в жизнь – и течёт по жизни… Хотя нет, его же убрали с дневальных?..”
– …Слышишь меня? – смеясь, спросил Афанасьев, рассказывавший что-то.
Артём отрицательно покрутил головой, снова улыбаясь, и вдруг спел:
–“Не по плису, не по бархату хожу, а хожу-хожу по острому ножу…” Откуда я знаю эту песню? Никогда её не слышал.
– Как не слышал, – добродушно удивился Афанасьев, – вчера Моисей исполнял.
“Человек – живучая скотина”, – думал Артём по дороге на баланы.
Сердце его разогнало кровь, глаза проснулись, сон сошёл, душа ожила.
“Это сейчас ты так говоришь – а если такой наряд тебе будет выпадать до ноября? – спросил Артём себя. – Представь, каково в ноябре, да в канале, да по гло́тку…”
Отмахнулся, не стал представлять; обернулся на монастырь.
“Надо мхом порасти и стоять на любом ветру каменно…”
Вчерашняя партия была в полном составе, даже потешного мужичка опять прихватили – может, из подлости. Звали его Филиппом – Афанасьев узнал. Убил