Артёму и в голову не пришло бы за него вступаться. Вчерашний свой поступок он не понимал вообще и объяснить бы при всём желании не сумел.
Подступало тихое помутнение.
Артём медленно повторял, часто смаргивая: вот плавают звёзды перед глазами, вот плавают, вот плавают, а если их выловить, а если их выловить и сварить.
И представлялся суп – позолоченный, ароматный, источающий нежнейший дух.
Понемногу начало накрапывать прямо в суп, а потом как надорвалось – грянул оглушительный ливень, пузырящийся, шумный, толкотливый.
Било по мозгам так, что звенело и бурлыкало в голове.
Артём чувствовал озноб, сделавший руки негнущимися, движения – тупыми, пальцы – деревянными.
В воде оказалось лучше, чем на суше, – и все, кроме Филиппа, залезли в канал, стояли там меж пузырей, в угаре и грохоте дождя.
Десятник и конвойные сразу убежали поближе к деревьям и пережидали там, покуривая.
Филипп, приговаривая что-то, ходил туда и сюда по берегу, словно искал посреди дождя место, где не каплет.
Дождь шёл минут десять и разогнал комарьё.
Но не успела рассеяться последождевая морось, как по одному, неистово пища, начали возвращаться комары.
“Нет бы ливень прошёл огненный, раскалённый”, – мечтал Артём.
Дорога до лесопилки и назад больше не согревала. Зато пятки едва чувствовали боль, и Артём наступал на камни, ветки, шишки с некоторым даже озлоблением.
Филипп работал теперь в паре с невысоким, хоть и втрое шире его Лажечниковым.
Уже вечерело, когда непрестанно что-то шепчущий Филиппок вдруг притих; минут несколько вёл себя настороженно и странно.
Артём с Афанасьевым подавали, кряхтя и клекоча, очередной особенно тяжкий балан из воды – и Филипп вдруг на глазах у Артёма исхитрился и – явно с задумкой – сбросил руки. Лажечников пытался удержать балан – но куда там. Балан мощно тюкнул концом ровно по ноге Филиппа.
– Эй! Ты что? – вырвалось у Артёма.
– Ай! – заорал Филипп. – Ай! – он ещё хотел прокричать заготовленное “Выронил!”, но боль, видимо, оказалась такой настоящей, что его хватало только на “Выр! Выр! Выра!..”
Афанасьев и Артём тоже сбросили свой конец и стояли не шевелясь.
Только Лажечников, ничего не понявший, приговаривал, безуспешно пытаясь рассмотреть ушиб:
– Не то поломал?
Появившийся десятник, вообще не раздумывая, взял Филиппа за волосы и поволок – не куда-то и с определённой целью, а просто от бешенства, – и волочил кругами, пока кудрявый клок так и не остался зажатым в кулаке.
– Сука шакалья! – орал Сорокин. – Кого ты хотел обмануть? Я таких сук имею право удавить лично! Всем саморубам и самоломам положена смерть! Ты сдохнешь сейчас!
Артём, безвольный и глухой, прошёл к еле живому костерку, который разожгли только что конвойные.
Он был совершенно уверен, что Филиппа сейчас не станет.
Моисей Соломонович громко вздыхал. Артёму почему-то показалось, что тот молится.
Назабавившись