ближнего в челюсть. На соседних койках зашевелились, послышался шепот.
– В следующий раз – зарежу! – стараясь унять дрожь в голосе, прошипел Михалыч.
Для профилактики он пнул еще раз скрюченного на полу вождя аборигенов и лег на кровать. В ту ночь спать не пришлось. До подъема он прислушивался, опасаясь внезапного нападения. Утром «гвоздь» подошел сам, протянул руку.
– А ты нормальный пацан! Давай скорешимся!
Михалыч от дружбы не отказывался, но и «шакалить» не собирался – жил сам по себе. В детдоме его уважали и побаивались. Двумя словами он отшивал набивавшихся в друзья малолеток. Волк-одиночка, не иначе. После детдома Михалыч окончил ПТУ, отслужил в армии, и только потом вернулся в город. Его никто не ждал. Зато он ждал встречи с матерью! С букетом из васильков и ромашек, в дембельской форме с золотыми аксельбантами он постучал в дверь, за которой пронеслось его кособокое детство. Та открылась не сразу. На пороге стояла обрюзгшая женщина.
– Чего надо? – спросила она знакомым голосом.
«Вот ведь, – изумился Михалыч, – почти в животное превратилась, а голос не изменился!»
– Мама, это я!
– А… – прогудела «мама», развернулась и пошла вглубь квартиры. – Заходи, коли пришел! У тебя деньги есть?
Жить с непросыхающей мамашей Михалыч не счел нужным, да та и не предлагала. Встал на воинский учет, устроился на работу. После собеседования в отделе кадров ему выделили койко-место в общаге. И началась трудовая жизнь! Привыкший ко всему, Михалыч пахал за троих, от побочной работы не отказывался и с каждой получки приносил матери треть зарплаты. Та принимала это как должное, даже не благодарила. Да и за что было благодарить по ее разумению – она ему жизнь подарила, а за нее никакими деньгами не откупишься!
Мать пила до последнего, пока ее брюхо не раздуло от цирроза. С трудом передвигаясь по комнате, она не могла ухаживать за собой. Квартира, и без того смахивающая на помойку, приобретала ужасающий вид и провоняла нечистотами.
– Устала я что-то, – жаловалась мать, когда Михалыч приносил деньги. – Вроде ничего не делаю, а сил нет. Да и бок болит. Выпью, и вроде отпускает.
Болезнь быстро высосала из нее соки, подарив коже восковый цвет, а фигуре какую-то угловатость. Мать гладила огромный, как у беременной, живот и не понимала, отчего он растет. Михалыч понимал, но пугать родительницу не хотел. Приходившие по вызову врачи морщились от вони, прокалывали старухе брюхо и спускали в ведро скопившуюся жидкость. На прощание они наказывали Михалычу, что можно давать больной, а чего – ни в коем случае. Он перебрался домой, прописался и занялся переоформлением квартиры. Уходя по делам, Михалыч запирал двери на вставленный новый замок, а ключ забирал. Мать не возражала. Угасающая жизнь заставила ее сорвать стоп-кран. Алкаши разок навестили закадычную подругу, но после короткой беседы с Михалычем память у них отшибло и они напрочь забыли дорогу