Хорошо хоть было темно, и Виталик этого наблюдать не мог. Для него я лишь мрачно молчала, и тогда он снова ко мне шагнул, схватил за плечи и даже притянул к себе в попытке обнять. И лихорадочно зашептал мне на ухо:
– Тома, пожалуйста, пожалуйста, прости меня. Но я ничего не мог сделать. Я виноват, мне не хватило смелости тебе признаться. Я очень тобой дорожу, ты… столько сделала для меня, так поддерживала последний год. Если бы не ты, мне было бы куда труднее. Но она… Ты же знаешь, ты же с ней всю жизнь прожила, ты должна меня понять.
Я стояла, зажмурившись, и горячо дышала в его плечо. Всё, что Виталик говорил, расходилось обжигающими волнами по моему сознанию. А после его слов о том, что я как никто должна его понять, мне захотелось рассмеяться. Даже не истерическим смехом, а тем зловещим неприятным рокочущим звуком из фильмов ужасов.
Я должна понять… должна понять, что Лялька, в отличие от меня, идеал.
Я должна это понять.
– Я постарался поступить честно. Знаю, что получилось плохо. Но я пытался, я не знал, как расстаться с тобой. Чтобы ты меня не возненавидела. Ведь мы… Мы будем общаться дальше.
Конечно, ты же станешь мне родственником. Зятем.
Виталик обречённо выдохнул.
– Ты можешь меня ненавидеть. Имеешь на это полное право, я знаю. Но, пожалуйста, не вини её. Ляля очень переживает. А ей нельзя.
– Что значит – нельзя? – выдавила я из себя. Мой голос прозвучал на удивление хладнокровно. Будто даже звенел. От негодования. Хотя, никакого негодования, злости, я не чувствовала. Мне просто было безумно больно, где-то в районе сердца, словно во мне дыра насквозь. Меня знобило.
Виталик не нашёлся, что мне ответить, или не набрался смелости. Просто повторил:
– Ей нельзя. Волноваться.
И после этого мне нужно было переступить порог родительской квартиры, и, наверное, делать вид, что всё хорошо, что я ничуть не сбита с толка, не расстроена, не чувствую себя преданной, а наоборот, всех на свете люблю. Мне нужно было поступить, как Ляля. Верить в лучшее. А перед глазами туман и в голове полная сумятица. Я поднималась по лестнице на третий этаж, и раза три за это время обернулась на Виталика, который шёл за мной следом. Оборачивалась на него, будто ждала, что вот сейчас я пойму, что всё мною услышанное – это не более, чем неудачная шутка. О какой свадьбе речь? О какой любви? О каком «нельзя волноваться»? Это же Ляля. Ляля, которая, по моим понятиям, ещё долго, если не всю жизнь, будет оставаться наивным, восторженным ребёнком. А Виталик – мой Виталик! – идёт за мной с вымученным видом, напряжённый и виноватый, и пытается объяснить мне, что он этого ребёнка, эту девочку любит и боготворит. Как женщину.
– Смотрите, кого я встретил! – объявил он от порога. Моим же родителям объявил о моём приезде, будто я здесь чужая. И я, словно и правда чужая, остановилась в прихожей, понимая, что больше не могу и шага сделать. Что моё тело отяжелело и стало неповоротливым, и, если колени сейчас