он делил со старой матерью. Она сидела напротив него в своем кресле-каталке. Она давно выжила из ума, и теперь проводила все время, глядя в окно в погожие летние деньки, а холодными немецкими зимами, не мигая, смотрела на пламя в камине. Манфред был рад, что его рутинная работа позволяла отвлекаться на посторонние вещи, особенно важно это было сейчас, когда мать нуждалась в уходе.
Сейчас, как никогда, его мысли были далеки от работы над чужими книгами. Его встреча с иностранным профессором, о которой они договорились по телефону, была очень и очень важной, и Манфред сидел в ожидании, глядя на огонь, и его толстенькие пальцы отбивали нервную дробь на резном подлокотнике старого кресла. Его мать зашевелилась, Вульф повернулся к ней посмотреть, не нужно ли чего. Она подняла руку и сделала жест, уверяющий, что все в порядке. Сухонькой хрупкой старушке, остававшейся для Манфреда сильным авторитетом, единственным родителем, которого он знал, было уже под девяносто. Но какой бы сильной, решительной она ни была, Вульфу всю жизнь не хватало фигуры отца.
Его привычкой в последние годы было подолгу останавливать взгляд на ее лице, словно пытаясь навечно запечатлеть в памяти черты матери. Он знал, что вскоре ее не станет. Он терял себя самого в сходстве с матерью. Казалось бы, двух более различных тел нельзя было себе представить, но, в то же время, любой сказал бы, что они мать и сын. Все черты лица несли сходство – от темно-синих глаз до округлого подбородка и вздернутого носа. И даже темно-каштановые волосы седели одинаково, до горькой смеси черного перца и соли. Все, что Вульф унаследовал от отца, – это коренастое сложение и склонность к полноте. Мать в свои лучшие годы была высокой и стройной.
Его огорчало то, как сильно она сдала за последние годы. Он знал, как невыносимо для матери зависеть от него. Она привыкла быть сильной, выживать, во что бы то ни стало, а он всегда брал с нее пример, и хотел прожить свою жизнь так, чтобы о нем можно было сказать то же самое. Внезапно раздавшийся звонок в дверь вывел Манфреда из оцепенения. Он тяжело поднялся из кресла и потащился открывать.
У его гостя были темные волосы и кожа, ему было около сорока, одет он был в темно-синий деловой костюм, но из дурной ткани, и жутко мятый. Мужчина заметно нервничал, хотя и пытался скрыть это, сказав, подчеркнуто официальным тоном:
– Спасибо, господин Вульф, что решили так быстро встретиться со мной.
– Как же я мог отказаться, профессор Байят.
Манфред провел его в гостиную, представил матери, а потом указал на диван.
– Очень заманчиво. Очень заманчиво – ценнейший бриллиант, который когда-то принадлежал моему отцу.
– Я понимаю, что это вопрос очень деликатный, господин Вульф, – начал профессор. – Как мне стало известно, ваш отец получил бриллиант во время войны, от еврея, которого отправили в Освенцим.
Манфред едва не рассвирепел. Он слишком хорошо знал, как воспринимали нацистских офицеров после войны, и такое осторожно выраженное замечание для него звучало как осуждение,