действие, и, чтобы не терять, по крайней мере, формы, он зачастил на испытательно—тренировочные полигоны.
Он отводил душу в полетах, прыжках с парашютом и, особенно, во всевозможных упражнениях по стрельбе. Когда мощное оружие в его руках изрыгало сгустки бешено—разрушительной энергии, ему казалось, что эта бешеная энергия вырывается из него самого. И безусловно, как—то оттягивало. Как—то становилось легче.
Вот он окидывает взглядом осенний полигон. Кое—где льдисто поблескивают пленки измороси. Ветер катит по пожухлой плоскости стрельбища яркие кленовые листья, похожие на остроконечные красные звезды. Слегка подавшись вперед, он держит наизготовку опытный образец какого—нибудь сверхмощного пулемета, вроде скорострельной реактивной пушки. Маленький белый диск летающей мишени, мелькнув на фоне сизых искусственных холмов, скользит по синеве неба круто вверх и, не успев слиться со слепящим диском солнца, обращается в облачко пыли, а Алексей Орлов опускает между ног ребристый стальной ствол и, прищурившись, ждет, когда вернется эхо.
Кому—то из умников—аналитиков померещилось, что это он, дескать, примеривается, чтобы, может быть, грохнуть и изменницу—жену и очередного ее любовника. Они почему—то в этом вдруг совершенно уверились. И его снова задолбали медкомиссиями и психологическим тестами. Однако он, в который уж раз, убедительнейше доказал всем сомневающимся свою исключительную полноценность и силу духа. Психологическая группа была просто—таки чрезвычайно тронута, разбирая поступающую информацию о его отношениях со своей пустившейся во все тяжкие женой. Блестящий офицер Алексей Орлов не только не позволял себе никаких грубостей или мстительности, но, напротив, несомненно являл чудеса нежнейшей сдержанности и бесконечного смирения. Cам же он демонстрировал не только образец супружеского постоянства и верности, но и вообще образец всяческого мужского совершенства. Кстати сказать, никакого взаимного охлаждения в интимных отношениях у супругов даже не намечалось. Жена Алексея Орлова по—прежнему с восторгом принимала расточавшиеся супругом ласки и дарила его ответной страстью. Он был с ней терпелив и снисходителен, как с расшалившимся любимым ребенком.
Единственное, что, скрепя сердце, он мог себе позволить, – это туманнейше и робко намекнуть ей на свою печаль, пытаясь пробудить в ней хотя бы сочувствие. Он словно смиренно ждал от нее изъявления милости, все еще надеясь на избавление от того ада, куда она его ввергла.
Даже на самые робкие его намеки она реагировала, как правило, весьма бурно. Сначала, как мужественная партизанка, все наотрез отрицала. Потом начинала ронять обильные слезы оскорбленной подозрениями жены. Потом разражалась праведным возмущением… А под конец вдруг принималась горячо и искренне клясться, что ничего «такого» больше «никогда не повторится».
Но это, увы, повторялось… Могло даже показаться, что на каждое его смиренное самоотвержение