почему нет прислуги!» – поняла Женя. Здесь только белые! На мгновение ей стало неловко, даже страшно. Но Норман уже объявил танцы и, спрыгнув с эстрады в зал, ловко подхватил какую-то девушку в розовом искрящемся платье, музыканты взмахнули смычками, и руки Хьюго обняли Женю.
Боже мой, как давно она не танцевала. Пол плыл под её ногами, всё сливалось в волнующий цветной круг. Хьюго танцевал великолепно, а глаза его сияли таким восторгом, что Жене даже становилось неудобно. Потому что она не может ответить на этот восторг. Нет, лучше не думать об этом, отдаться волшебству бала и ни о чём не думать.
Когда Алиса уснула, Эркин задул коптилку. Штору он задёрнул только на ближнем к кровати Алисы окне, и от полной луны в комнате хватало света. Стелить себе он не стал: Женя придёт когда, ей будет неудобно. Он устало сел на подоконник, подставил лицо лунному свету. Издалека еле слышно доносилась музыка. Или это только чудится? Может и так, что из этого? Золушка на балу – он усмехнулся и потёр шрам. Всё-таки зудит, хотя и меньше. Смешная сказка. Как Алиса удивлялась, что он не знает сказок. А откуда ему это знать? В Паласе такое не нужно, вот и не знает. А то, что знает, здесь не нужно.
Эркин тряхнул головой, то ли отгоняя эти мысли, то ли отбрасывая со лба волосы. Луна, круглая и белая, стоит прямо над тем домом, где бал. На луну можно смотреть не щурясь, какой бы яркой она ни была. И тогда, в имении, было полнолуние. И когда им объявили Свободу, и когда он уходил. Да, получается, целую луну он прожил в пустом имении, по-прежнему ухаживая за скотом. Скотина-то ни в чём не виновата. Надоенное молоко выливал телятам и сам пил до отвала. Он и ел-то тогда одно молоко и хлеб. Остальное сожрали в первые же дни. А запасы рабского хлеба остались нетронутыми, и он постепенно перетаскал их к себе.
Эркин улыбнулся воспоминаниям. Это приятно вспоминать. Хотя тоже… всякое бывало. Но, в общем, было хорошо…
…В дверь скотной грохнуло несколько кулаков. Он подошёл к двери и, помедлив, спросил:
– Чего ломитесь?
– Открой, Угрюмый.
Он узнал по голосу одного из отработочных и скинул крюк.
– Заходите.
Трое последних в имении индейцев прошли за ним в молочную, сели у стола и, посмотрев на него, вытащили и поставили кружки. Он кивнул и налил им молока, отрезал по ломтю хлеба.
– Хозяйским добром распоряжаешься, – усмехнулся Копчёный.
– Все равно девать его некуда, – пожал он плечами.
– Ладно, – Клеймёный залпом допил кружку. – Мы уходим. Пойдёшь с нами?
– Уходите? Куда?
– К себе, в резервацию. А там видно будет.
– Вы из одной что ли?
– Считай, что так. Будем вместе пробираться. Если с нами придёшь, примут. Ты ж… от рождения раб.
Он покачал головой.
– Нет, я сам по себе.
– Как знаешь, – Клеймёный остановил остальных. – Нальёшь на дорогу?
– Отчего ж не налить. Давайте фляги.
И наливая в самодельные фляги свежего