ума не приложу.
– Так выгони с концами! – Гулевский ощутил, как в нем самом закипает ревность. – Или боишься потерять поклонника?
– Поклонника – полбеды. Где я такого главного инженера найду? На нем на самом деле все хозяйство держится. Вот и лавирую. Раз-другой по губам, чтоб не раскатывал; один раз – за ушком пощекочу. Тоже – наука!
Она поднялась, напоминая о времени.
Уходить Гулевскому не хотелось. Но и повода задержаться не нашел. Заторможенно натянул он дубленку. Охлопал карманы в поисках шарфа. Кончик шарфа торчал из надетого рукава. Беата вытащила его, заботливо накинула на шею, оправила, застегнула полушубок. От нее веяло теплотой и сочувствием.
– Будто ребенка на прогулку, – тоскливо усмехнулся Гулевский.
В дверях замешкался:
– Я ведь так и не спросил тебя о семье. Ну да как-нибудь.
– Как-нибудь, – согласилась она.
Едва таинственный визитер ушел, в кабинет заглянула истомившаяся диспетчерша.
Энергичная Беата Станисловна с прикрытыми глазами откинулась в кресле. На чистом, на зависть девчонкам, лице ее блуждала тень – быть может, от солнечного лучика, просочившегося сквозь тяжелые шторы.
– Что на сей раз, Нелли? – не открывая глаз, произнесла она. Догадалась. – Ладно, работайте пока.
Беата открыла глаза и будто заново увидела вспыхнувшую от радости молодую женщину.
– До следующего случая, – не удержалась она.
– Обещаю, – Нелли с чувством приложила руки к груди.
– Кстати, Нелли, – нагнал ее голос управляющей. – Позвольте – без посторонних. По-моему, у вас на лице чрезмерно много косметики.
– Как и у вас. – Нелли обиделась.
– Да, как у меня. – Беата сдержала улыбку. – Только я крашу лицо, чтоб скрыть морщины. Если б у меня сохранился такой роскошный румянец, я б весь макияж с наслаждением выбросила на помойку.
Нелли, старавшаяся во всем подражать Серебрянской, хотела огрызнуться. Но пригляделась к непривычно умиротворенной начальнице и, не пререкаясь, тихонько вышла.
«Ты все та же!» – вспоминала Беата слова Ильи и радовалась, что поддалась на уговоры дочери и сделала подтяжки под глазами.
А Гулевский шел по дорожке в сторону метро с блуждающей на губах улыбкой. И решительно не понимал, как мог просуществовать столько лет без звуков этого теплого колокольчика.
6
На следующий день Гулевский вышел на работу. Добраться по коридорам Академии до кафедры оказалось нелегким испытанием. Встречные, завидев его, стирали с лиц живое выражение и смотрели больными глазами, в разговоре сочувственно сбавляли голос. У женщин обильно выступали слезы. И оттого Гулевскому делалось многократно хуже, будто то и дело задевали ноющую заусеницу, не давая ей подсохнуть.
Лишь на кафедре удалось затвориться ото всех. Сотрудники не отвлекали, – Арлетта перехватывала визитеров в коридоре. То и дело доносился ее сдавленный, будто возле палаты тяжелобольного, голосок.
Хуже то, что уединение, так