этаж. Я отправлю Сережу спать, возьму ружье и буду смотреть в окно – я хорошо стреляю, Сережа всегда хвалит меня за меткость, я правильно держу ружье и спокойно целюсь; не зажигая свет на лестнице, я дошла до ее конца – первый этаж был таким же темным, как и второй, балконная дверь приоткрыта – по ногам потянуло холодом, и я пожалела, что не оделась, на цыпочках пробежала через пустую гостиную, выглянула на улицу и позвала вполголоса:
– Сережа!.. – Мне хотелось, чтобы он обернулся, услышав меня, шагнул обратно в гостиную, отругал меня за то, что я не одета, – «ну куда ты выскочила, замерзнешь, дурочка», и скинул бы куртку, которую я отказалась бы надеть, я поняла, что страшно соскучилась по нему, что мы уже бог знает сколько не оставались вдвоем, мы постелили бы куртку на пол, возле окна, выкурили бы одну сигарету на двоих, а потом, может быть, занялись бы любовью здесь же, на полу, мы целую вечность не занимались любовью; я распахнула балконную дверь пошире и сделала еще один шаг вперед.
Человек, стоявший на балконе, щелчком отбросил сигарету куда-то в сторону забора, она рассыпалась маленькими красными искрами, он обернулся ко мне и сказал:
– Аня, черт возьми, почему ты не спишь, иди в дом, ты замерзнешь, – и это был не Сережин голос.
– Где Сережа? – Я посмотрела на диван в гостиной, он был пуст.
– Давай зайдем в дом, – повторил папа Боря и протянул ко мне руки, а я оттолкнула его, подбежала к перилам балкона и заглянула за угол, на парковку перед домом.
Сережиной машины не было.
– Сядь, Аня, и не шуми, перебудишь весь дом, – сказал папа уже в гостиной, после того как зажег свет и затолкал меня внутрь. – Самое позднее – завтра мы уезжаем отсюда. Он должен хотя бы попробовать забрать их, если они… если они в порядке. Ты же сама понимаешь.
Я понимала. Я опустилась на диван и машинально потянула к себе плед, лежавший на подлокотнике, – вчера ночью под ним спал Мишка, а мы с Сережей сидели вот здесь, на полу, и смотрели на огненные искры, оседающие на задней стенке камина; шерстяная ткань неприятно обожгла кожу сквозь тонкую ночную рубашку, но я накинула плед на плечи и мысленно отругала себя за то, что спустилась вниз, не одевшись, – даже в эту минуту мне было неловко перед папой, который стоял здесь же и смотрел на меня, за неуместные сейчас, когда в доме столько чужих мужчин, кружева и голые колени; я думала о том, как мы с Сережей ездили к кордону, чтобы забрать маму, – он наверняка знал уже, что мы не прорвемся, потому что несколько раз, сразу после объявления карантина, пробовал попасть в город один, без меня – я помню, как он уезжал и возвращался, бросал со злостью ключи на столик и говорил – «к черту, все перекрыто, малыш», но он ни разу, ни разу не сказал мне, зачем он ездил. А в день, когда я спорила, просила и плакала, он поехал со мной – поехал все равно, чтобы я убедилась в том, что в город попасть невозможно, потому что знал, что это нужно попробовать сделать самому, и даже тогда, в машине, пока пустое темное шоссе разматывалось у нас