вспомнила я. – Только ты ее когда поставил, там же уже и пленка-то закончилась.
– Спокойно. Дело мастера боится. Камера снимает, когда ее включат, чтоб ты знала. А не когда ей это самой на ум взбредет. А увидим мы все прямо здесь, на твоем телевизоре. Что я, зря шесть лет учился?!
Мы тотчас запустили всю эту систему, но, как и следовало ожидать, в квартире никого не было. На экране слабо просматривались часть потолка и зеркало, в котором отражался уличный фонарь.
– Будем врубать каждый час, – деловито пояснил Зерцалов. – А пока нам и о себе следует подумать. Позвони товарищу офицеру и… поспи немного, а то…
Я не стала дослушивать и пошла искать записную книжку.
Теперь, когда я пишу эти строки, никак не могу понять, почему не помчалась прямо тогда сквозь снег, почему… откуда снизошло вдруг трусливое оцепенение, сковавшее разом все тело.
На экране вспыхнули три огня люстры (камера неудачно находилась где-то на верхней полке среди книг), я услышала шорох бумаги, и вдруг загремел марш Берлиоза. На экране появился Слава, вернее, его макушка с лысиной, напоминающей что-то монашеское, но я не поняла что именно. В руках Владислав держал пачку бумаги, которой махал перед невидимым для нас противником, потом я увидела, как часть листков полетели на пол, а Шоршона вдруг как-то сразу успокоился, словно принял решение. Он поправил очки и шагнул ближе к камере под люстру, мне показалось, что он улыбнулся; I расстегнул верхнюю пуговицу рубашки.
Я вскрикнула от ужаса, и тут же его лицо потерялось в трех огнях. Мы услышали звук падающего тела, и светлый паркетный пол в зеркале заняла сорвавшаяся со стен книжная лавина.
Мой друг был мертв.
5
ПЕРЕД БОЕМ
Я уже говорила, что я – мирное существо и в жизни не желала никому зла, но тут весь с таким трудом созданный свод обвалился в одночасье мне на голову, погребая под собой бедного Славочку, унося прочь надежды и мечты, ломая и разрушая всю жизнь.
Итак, теперь я осталась у разбитого корыта – писать я не могу; вернее, не так, конечно, продолжить можно, но сразу же, как только тело знаменитого писателя, под чьим именем я десять лет печатала свои романы, будет обнаружено, я автоматически выключаюсь из этой книжной гонки. То есть, я буду существовать как имя, как вывеска для Зерцалова, и годы напролет Паша будет издавать под ним свои слезливые произведения, в то время как я не смогу выдать больше ничего, а лишь переполняться клокочущим во мне ядом, пока он не вырвется наружу, истребляя все живое на своем пути.
Можно, конечно, поискать другую ширму, другое лицо, но мой стиль слишком узнаваем, что, в лучшем случае, будет расценено за искусную подделку под романы Шоршоны, и при этом нечего и думать скоро завоевать прежнее положение.
Менять придется все, начиная свое обучение заново. Ведь все мои книги написаны простым и ясным языком, почти без прилагательных. Да что там!..
А если новый человек окажется не тем, за кого я его приняла, и начнет