в особняк Шары? Чтобы «подстегнуть память»?
Сигруд пожимает плечами.
– Вообще-то я сразу туда собирался. А куда же еще мне идти? Шара на кого-то намекала, но мы с ней знали стольких людей… Если я увижу ее записи, то, чем она занималась, это поможет мне понять.
– Ты сбрендил? Сигруд, это место – часть международного расследования! Министерского расследования! За ним следят!
– Значит, буду осторожен.
– Дом Шары будет не таким, как мой, – продолжает Мулагеш. – Ее любили и ненавидели, и теперь она мертва. Они относятся к этому серьезно, мать твою, Харквальдссон! Это тебе не прогулочка по парку. Там будут солдаты, охранники!
– Я не собираюсь гулять по парку, – говорит Сигруд. – Я все сделаю на высшем уровне.
– Да ты меня хоть слушаешь? Я не хочу, чтобы ты снова убивал невинных людей, которые всего лишь пытаются делать свою работу!
Наступает долгое, неловкое молчание.
– Ты ведь знаешь, – тихо говорит Сигруд, – что я этого не хотел.
– Я знаю, что те солдаты в Вуртьястане мертвы. Я знаю, что с людьми, которых ты встречаешь на своем пути, такое случается. И мне не нравится сама мысль о том, чтобы указать тебе на каких-нибудь других тупых ребятишек, которых угораздило оказаться не в том месте, не в то время.
– Это было тринадцать лет назад, – говорит Сигруд. Его голос дрожит от холодной ярости. – И я только что пережил смерть дочери.
– Это тебя оправдывает? Другие родители все еще оплакивают своих детей из-за того, что сделал ты. Правда в том, Сигруд, что ты жесткий оперативник. Ты готов и в этой операции действовать жестко? Готов, если понадобится, убивать, чтобы добиться желаемого?
Сигруд не смотрит ей в глаза.
– Так я и думала, – говорит Мулагеш. – Мы научили тебя одному, Сигруд. И ты в нем хорош. Но, я думаю, это может оказаться всем, что ты умеешь делать теперь. Гляжу на тебя, и мне весьма тревожно – потому что ты, похоже, совсем из-за этого не беспокоишься.
– Я беспокоюсь, – говорит Сигруд, сбитый с толку.
– Да, но не о себе, – огрызается Мулагеш. – Нормальные люди, собираясь в поход против чего-то, весьма похожего на Божество, по крайней мере, упоминают о том, что им неспокойно. Но ты об этом даже не пикнул, Сигруд йе Харквальдссон. Тебе, похоже, все равно, что та тварь может тебя убить.
Сигруд некоторое время сидит и молчит.
– Она была всем, что у меня осталось, – внезапно говорит он.
– Что? – спрашивает Мулагеш.
– Она была всем, что у меня осталось. Шара. Тринадцать лет, тринадцать ужасных лет я ждал ее, Турин. Я ждал от нее хоть словечка, ждал, что она скажет… что все наладилось. Но не дождался и уже не дождусь. Тринадцать лет прошло, а я все еще здесь, все еще жив, и моя рука все еще болит, и… и я в точности такой же жалкий дурень, которого Шара давным-давно вытащила из тюрьмы. Ничего не изменилось. Ничего. Только вот теперь у меня нет надежды, что изменится.
Мулагеш бросает взгляд на его левую руку.
– Все еще болит?
– Да. – Он открывает ладонь, показывает ей ужасный шрам. Печать Колкана: