По крайней мере, в твоей карте есть отметка: «Закреплена. Семья выходного дня».
– А Серёжка вам не писал? – Берта подняла глаза, в которых читались беспокойство и надежда.
– Нет, ни разу.
– Странно, не похоже на него. Он обещал.
А Серёжка писал. Много и часто. Только его письма не доходили ни до Берты, ни до Амалии. Его новая семья жила в соседнем городе, был он побольше и побогаче. Областной центр как-никак.
Называть Ирину Михайловну мамой, как она требовала, а Бориса Григорьевича папой Серёжка не мог и со всей своей честностью и прямотой так и говорил об этом, чем каждый раз вызывал странную реакцию обоих приёмных родителей.
– Мы теперь твои родители, и для всех ты – наш сын. Если ты на людях начнёшь называть нас по имени и отчеству, это будет плохо. Нас тут многие знают, и, я уверена, все радуются нашему наконец-то свершившемуся счастью. Мы теперь твои родители, – как заученный стишок, тарабанила Ирина Михайловна, и было понятно, что сама она не очень-то верит, что Серёжка их сын и что какие-то люди радуются за их свершившееся родительство.
– Мои мама и папа… Мои родители – это те, кто меня родил, а вы – мои приёмные родители, Ирина Михайловна и Борис Григорьевич, и я буду называть вас по имени-отчеству.
– Сергей, мы вытащили тебя из этого интерната, чтобы дать тебе новую жизнь, чтобы наша семья была полноценной. А ты?
Серёжка терпеть не мог, когда его называли Сергеем. Сергей Викторович – ещё куда ни шло, а так… У него на спине даже волосы дыбом вставали, когда она слышал: «Сергей!»
– Мне было хорошо в интернате! У меня там сестра и Амалия Сергеевна!
– У тебя нет сестры! Хватит выдумывать! – почти закричала Ирина Михайловна. Она бесилась всякий раз, когда слышала про Берту и Амалию.
– У вас нет сына! Хватит выдумывать! – точно скопировав её интонацию, вернул ей Серёжка.
Ирина Михайловна вышла из комнаты, хлопнув дверью.
– Вы в интернате все такие жестокие? – с тщательно скрываемым раздражением спросил Борис Григорьевич и вышел вслед за женой.
– А я и не в интернате, – пробурчал под нос Серёжка и чуть не дал слабину слезам, но сдержался.
– Он живёт у нас почти год, а всё никак не наладится, – с раздражением и злостью, нервно закуривая, процедила сквозь зубы Ирина Михайловна.
– Не садилась бы ты на софу с сигаретой, – просто чтобы что-то сказать, выдавил из себя Борис Григорьевич, – прожжёшь.
– Го-о-осподи, скряга! – вскочила с дивана Ирина Михайловна, оставив за собой облако табачного дыма.
– Вся эта затея с усыновлением мне не нравилась с самого начала, – продолжал нудить Борис Григорьевич. – Я тебе говорил, что это головная боль сплошная, а ты?
– Го-о-осподи, – метнулась в другую сторону Ирина Михайловна, – теперь-то что? Что ты опять завёл одно да потому?
Дом был богатым