открывалась медленно – граф даже разработал для нее подъемное устройство. Подпись Артура Шопенхауэра, нацарапанная бурыми чернилами, лежала пред ним на иначе незапятнанном пергаменовом фронтисписе. Чернила, как и сама книга, казались свежими. Впервые он смог ощутить присутствие философа в этой маленькой комнате. Невольно ум его возвратился в тесное жилье на Олдэм-стрит – трактир «Лебедь». Невозможно было представить там Шопенхауэра за работой. Интересно, подумал он, писал ли философ свои книги за столами читального зала публичной библиотеки внизу, бок о бок со студентами из Института науки и техники и Университета.
Он перевернул первую страницу. Пергамен под его пальцами был весь исписан убористым почерком – отчасти по-немецки, отчасти по-английски. Пергамен был нов, почерк разборчив.
Старина Разящая Рука застонал. Головка его побелела. Рассеянно, не отрывая глаз от страницы, Энкарнисьон снял пенис со стола и положил его на пол, чтобы к головке снова прилила кровь. Снова устроился поудобней, приподнял раскрытую книгу и прислонил ее к двум другим томам. Затем откинулся на спинку кресла, пристально водя взглядом по строкам.
И почти сразу же Старина Разящая Рука снова поднялся с пола, только теперь – просто в воздух. Член застонал и зловеще залопотал, но Энкарнисьона так поглотило чтение рукописи, что он не заметил его возбужденья. А тот шлепал губами. Щелкал зубами. Углы его рта измарались голубой пленкой. Сам рот, как рыбьи жабры, конвульсировал.
В свежей попытке устроиться удобней Энкарнисьон повернулся на кресле боком и упер манускрипт Шопенхауэра в жесткие лобковые волосы Старины Разящей Руки. Первым намеком на то, что не все ладно, стала паралитическая дрожь пениса. Энкарнисьон поднял взгляд: его член стоял пред ним несгибаемо и жестко, маленький рот его едва не касался стены, а с его зубов стекала тонкая вялая струйка. Его потряс еще один спазм. Энкарнисьон видел, как волна этой дрожи пробежала вниз по всей его длине, затем снова вернулась ко рту.
Он издал беспомощный хнык и испустил струю золотого меда, забрызгавшую всю стену и попавшую даже на потолок. В жидкости завязли сотни дохлых пчел; многие обрушились с потолка на Энкарнисьона кошмарным ливнем. Разящая Рука покачивался перед ним в воздухе, словно какой-то процветающий сорняк. Дрожь, сотрясавшая его, набирала скорость. От мошонки вверх по всей длине прокатился еще один спазм. Снова брызнул мед – теперь и на дальнюю стену. Он смотрел, как пятно расползается по стене, постепенно являя в своей субстанции куски бананов, воздушную кукурузу, крабовую пасту, паштет из гусиной печенки и яблочную кожуру; все это стекало и снова падало на пол.
Энкарнисьону стало дурно. То, чего он ждал все эти месяцы, превращалось в худший кошмар. Как ему потом объясняться с хранителем? Придется уйти немедленно и тишком выписаться из «Мидленда».
Старина Разящая Рука тыкался ртом в стену, забираясь все выше, глотая столько меда и кусочков в нем, сколько в него помещалось, пока его не скручивало