ни пытался. Свежий воздух обдал мое бледное лицо на выходе, и это придало мне сил. Я подумал, что надо жить, несмотря ни на что. Мама бы хотела, чтобы я жил. Я бы сам хотел, чтобы мои дети не горевали по мне, что бы со мной ни случилось, а продолжали жить, ведь смерть – это только начало, начало жизни на более высоком уровне, недостижимом ранее – на уровне вечных воспоминаний, нестирающихся, статичных, и оттого более возвышенных.
– Не раскисай, все будет нормально, – похлопал меня по плечу светловолосый, в точности как Мамаев. Потом оба следователя развернулись и через мгновение исчезли внутри здания, оставив меня наедине с теплой осенней ночью. Дождь к этому времени прекратился, и сладкий пар, исходящий от асфальта, распространялся хаотично, напоминая о том, что большому городу нет никакого дела до переживаний отдельно взятого человека.
Я поплелся по пустой дороге, без смысла, без цели, без карты, просто пошел, чтобы хоть что-то делать, а в глубине души разливалась надежда, что из-за угла выскочит какой-нибудь бухой долбоеб на тольяттинском корыте и собьет меня насмерть. К сожалению, машин не было. Через полчаса голова все так же была пуста, ни одной мысли не прошло сквозь нее, даже обезьянки с медными дисками, приходящие в такой ситуации на помощь, как будто уснули. Совсем ничего. Вы подумаете, что я какой-то бесчувственный кусок дерьма, и, возможно, это так, но мне не стыдно, что в тот момент я ни о чем не думал, точнее, что я не думал о маме, потому что, если бы я о ком-то и думал в том момент, то это была бы она.
Наконец, я понял, что хочу напиться. А еще я понял, что из-за злоебучих законов, алкоголь уже нигде в нормальных местах не продают, в бар не поедешь, а если поедешь, так набьешь кому-нибудь морду или вообще убьешь, в исступлении разбив голову оппонента о бордюр. Оставалось идти вперед и надеяться, что по дороге встретится какой-нибудь магазин, законсервированный в девяностых, обязательно с нерусским хозяином и с ментовской крышей, где из-под полы продают алкоголь после одиннадцати. Узнать время я не мог, потому что телефон сел, и когда я это понял, то вспомнил, что Востриков хотел позвонить, но пообщаться со мной у него сегодня, видимо, не получится. Ну и ладно. И вообще, почему они с мамой решили не рассказывать мне, что встречаются? У нее никого не было с тех пор, как я начальную школу закончил, и то, все было так несерьезно, что я даже не помнил, как звали последнего, а на имена у меня память очень хорошая. Да и к ее личной жизни я относился нормально что в детстве, что сейчас, со всеми сам шел на контакт, понимая, что отстранение и молчание причинит маме боль. Может, она думала, что я посчитаю ее слишком старой для того, чтобы встречаться с кем-то, но это не соответствовало действительности: мама ухаживала за собой и выглядела моложе своего возраста, была очень умной и успешной в плане карьеры, – была неким таким изумрудным камнем среди бижутерии на аукционе второй молодости.
Возможно, все было намного проще: последняя наша крупная ссора произошла на тему отношений как раз, но не ее, а моих, и, наверное, мама боялась, что я отнесусь, как минимум,