дрожит, но не тухнет, и вместо поздравления президента – мамина речь о том, что следующий год станет самым счастливым в нашей жизни, и песни под гитару, советские, не очень советские и антисоветские – я подпеваю последним, не до конца понимая смысл, но понимая настроение. Следом на стене появляется мама на трибуне, я забиваю победный гол и команда выигрывает кубок Москвы, руку мне жмет сам Лужков, а вечером меня ждут победные блинчики со сгущенкой. Золотая медаль, поступление на бюджет, первая сданная сессия – кадры мелькают один за одним, и везде мама улыбается. Я не обращал на это внимания раньше: вроде как это мои победы, но они не мои, это ее победы, и улыбка – это ее победа над временем, тяготами и лишениями, над предательством любимого человека, над всепоглощающим одиночеством и неизбывной тоской по лучшей жизни, которая могла быть, но не случилась, и которая стала счастливой только благодаря ее каждодневному труду надо мной.
И я заплакал. Знаете, так бывает: слезы рождаются сами по себе, ты не контролируешь то, что происходит, точнее, тебе кажется, что ты контролировал, а потом вдруг перестал, и ты заплакал; нет, этот процесс естественен, он сродни извержению вулкана: то же внутреннее бурление, та же скрытость от окружающих, и та же невозможность остановить процесс.
Все тело забилось в конвульсии, тихий хрип переходил в протяжный вой и вновь возвращался, рукава джинсовой рубашки стали мокрыми, я пытался остановить ими слезы, как сантехник тряпкой пытается удержать течь, но, конечно, только пытается. Приступ закончится так же неожиданно, как и начался, я знал это, но ничего не мог с собой поделать, мне было стыдно, что взрослый мужик сидит напротив других взрослых мужиков и рыдает, Я не хотел выплескивать эмоции наружу, хоть и понимал, что они не увидят в этом ни капли постыдного, но держаться не было никаких сил. Мне предложили салфетки, я взял их и кое-как успокоился. Всю оставшуюся часть пути в машине царило гробовое молчание, и следователи устало переглядывались, пытаясь понять, знает ли кто-нибудь, сколько еще ехать. Полицейским было некомфортно находиться со мной в ограниченном пространстве, его как будто полностью заполнило ощущение горя, которое не убрать открытием окон. Им хотелось выдавить горе прочь, но сделать они этого никак не могли, и поэтому ждали, когда мы наконец доедем до места.
Вскоре машина припарковалась у здания Следственного комитета, и полицейские мигом выпорхнули из фургона, оставив меня внутри на несколько секунд одного. Я же думал о том, почему они не могут заехать через КПП на территорию. Видимо, из-за того, что на машине не было отличительных знаков полиции, а такие тачки, похоже, на территорию не пускают. Старший лейтенант веселым тоном сообщил водителю, что на сегодня тот свободен, и захлопнул дверь опять с большей силой, чем требовалось.
– Пойдем, – бросил мне один из сопровождающих, потом сплюнул, сделал последнюю затяжку и бросил окурок мимо ржавой облезлой мусорки перед входом. – Не отставай, а то тебя потом