ему чай с ромом.
Николай Силыч изготовил себе что следует.
– А ты зачем так уж очень плечи-то вверх поднимал? – обратился он к Альнаскарову, переодевавшемуся в Климовского. – Ты бы уж лучше нос больше кверху драл, все бы больше фантазера в себе являл!
– Да это что же?.. Все равно! – отвечал jeune-premier, совершенно не поняв того, что сказал ему Николай Силыч: он был малый красивый, но глуповатый.
– А я, Николай Силыч, хорошо играл? – спросил Плавин довольно смело.
– Ты?.. Нет, нехорошо, даже очень! Ты какого лакея-то играл?.. Нашего Ваньку или Мишку?.. Ты ведь французишку изображал: так – так и играй, а уж не разваливайся по-мишкинскому!.. Коли французскую дребедень взял, по-французски и дребезжи.
– Какая же французская? Русские имена и русское место действия! – возразил Плавин.
– Ну да, держи карман – русские! А выходит, парижские блохи у нас в Новгороде завелись. К разным французским обноскам и опоркам наклеят русские ярлычки да и пускают в ход, благо рынок спрашивает… Подите-ка лучше, позовите сюда Насосыча; мы ему тоже дадим немножко лакнуть.
Человека два гимназистов побежали за Гаврилом Насосычем и доставили его.
– Какими таинственными ходами провели меня! – говорил он с улыбкою и как бы заранее уже предчувствуя ожидающее его блаженство.
– Грешник, мучимый в аду! – обратился к нему Николай Силыч. – Ты давно уже жаждешь и молишь: «Да обмочит кто хотя перст единый в вине и даст мини пососати!» На, пей и лакай! – прибавил он, изготовляя и пододвигая к приятелю крепчайший стакан пунша.
– Это не дурно! – отвечал тот, потирая от удовольствия руки и представляя вид, что как будто бы он очень прозяб.
– А что, скажи, – спросил его Николай Силыч, – если бы ты жил на тропиках, пил бы али нет?
– Да там зачем же? – отозвался было Насосыч.
– Врешь, пил бы!
– Пил бы! – сознался, лукаво подмигнув, Насосыч.
Все эти остроты наставника гимназисты сопровождали громким смехом.
– Хороший ром, хороший! – продолжал Насосыч, отхлебывая почти полстакана пуншу.
– Да разве ты когда-нибудь ром не хвалил? Бывало ли это с рождения твоего? – приставал к нему Николай Силыч.
– Да за что же и не хвалить-то его? – отвечал Насосыч и залился самым добродушным смехом. Он даже разговаривал о спиртных напитках с каким-то особенным душевным настроением.
Павел, все это время ходивший по коридору и повторявший умственно и, если можно так выразиться, нравственно свою роль, вдруг услышал плач в женской уборной. Он вошел туда и увидел, что на диване сидел, развалясь, полураздетый из женского костюма Разумов, а на креслах маленький Шишмарев, совсем еще не одетый для Маруси. Последний заливался горькими слезами.
– О чем вы? – спросил его Павел, более всего озабоченный тем, что приятель его совершенно не одет.
– Да все Разумов, вон, говорит! – отвечал сквозь всхлипыванья Шишмарев.
– Я говорю, что он женщина, – подхватил Разумов, –