– На реку!.. на реку играть!
За ними вышли Nelly и Баумгартен. Звали и доктора, но Руднев поблагодарил и остался на крыльце.
Бабы деревенские и дети разошлись скоро, потому что коровы и овцы вернулись с поля. Тогда Руднев закурил сигару и с большой радостию отдался опять размышлениям о том, какие это люди окружают его и какую пользу можно будет извлечь из этого тяжелого для него путешествия. Не определит ли он наконец какие-нибудь психологические или физиологические черты…
«Главное, все они ничуть не конфузятся и никого не стыдятся… Это неестественно… особенно в этом Милькееве. Что ему за охота как будто шута и балагура перед этой знатью разыгрывать», – думал Руднев, слегка и невольно прислушиваясь к разговору, который велся в избе между Катериной Николаевной и предводителем.
– Отчего он не приехал, скажите по правде? – спрашивает она.
– Опять то же! Помочь была! Ну, знаете!..
– Неужели до сих пор?..
Потом опять стихло, и слышался только шопот: – Вот уже пять месяцев не пил – с тех пор, как вы ему говорили, – начал опять предводитель, – а вот теперь опять…
– Мы всегда видим только падение, – возразила она, – а не хотим и знать про борьбу, которая была перед этим падением. Вот это несправедливо…
– Вам издали лучше, – отозвался предводитель. «Вот какую славную вещь сказала, – подумал Руднев, – не ожидал я от нее… Эх! опять стихло!..» – Если Самбикин будет завтра, так и он будет, – сказал опять предводитель.
Катерина Николаевна засмеялась.
– Меня радует, что он боится показаться после кутежа… Это обещает… Не правда ли – это обещает?
– Обещает ли или нет, – возразил предводитель, – не в этом беда: женить бы его надо! – и, понизив голос, он продолжал: – У Павла Шемахаева живмя живет. Сестра есть… Тут уже Руднев не слыхал ничего, кроме возгласа «лихая!», и когда Николай Лихачев спросил опять погромче: «А Милькеев около Nelly вашей все еще выпускает крыло?» – Руднев сошел с крыльца, не желая быть нескромным поневоле и услыхать какие-нибудь тайны.
Ему вздумалось пойти на реку, посмотреть на игры детей и молодежи. Но навстречу из-за угла показался Баумгартен. Лицо его было мрачно, руки скрещены на груди. Он сел на скамью и тотчас же обратился к Рудневу сперва по-русски: – Вы один сидите, docteur?
– Один, m-r Баумгартен.
– Скучно, docteur, очень скучно.
– Вам или мне?..
– И вам и мне: nous sommes toujours seuls… Мы оба с вами парии, я вижу, – продолжал он по-французски (он говорил медленно, и Руднев с небольшим трудом мог понимать его)… – Да, признаюсь, эта русская жизнь убийственна! Она механизирует человека. Ca me mécanise horriblement! Скучно… скучно… Вам и мне скучно, доктор.
– Я не скучаю; я общества не люблю, m-r Баумгартен.
– Вы не любите, может быть. Я француз, хотя родился в Альзасе, а уже давно сказано, что французы самый общительный народ в MIpe. Когда я жил в Nancy и Celestà, меня все звали ami Josephe или ami Bongars – ибо французы не могут выговорить – Баумгартен… Я был очень занимательный собеседник. Les parties de campagne, кости, шахматы, кофе; надо было видеть,