рабочий стаж – на пенсию ее выпустили согласно «новому возрасту», так что кроме возможности дополнительно ударно повкалывать на родное государство она больше ничего хорошего не приобрела.
Кстати, она была одним из первых добровольцев, которые вернулись в Ленинград после Победы, чтобы расчищать завалы от бомбежек, и вместе с моей тогда тринадцатилетней мамой усердно таскала кирпичи за какие-то жалкие копейки, которых хватало лишь на картошку и горстку овса для приготовления вечного блюда дня – овсяного супа.
В любом случае, отправься она вместе со всеми в Филадельфию, меня бы не было и моих детей, соответственно, тоже.
С бабушкой вместе жизнь коротала и ее младшая сестра. Остальные американские родственники мне неведомы.
А по поводу бабушки отмечу лишь две дополнительные детали.
Первая: она с детства пыталась приучить меня к уважению к Богу, что ей категорически не удавалось. Ибо еще пятилетней, сопротивляясь обматыванию шеи шарфом перед выходом в садик, я ей заявляла с позиций диалектического материализма:
– Если твой Бог и существует, то он дурак.
– Почему это?
– Потому что я вот только что назвала его дураком, а он не реагирует.
– Как же он должен отреагировать?
– Ну хотя бы наказать меня, а то получается, что его либо нет, либо он не дорожит своим авторитетом. А стало быть, тем более дурак.
Зато сама бабушка авторитетом очень дорожила. И потому, когда ей показалось, что из-за немощи ума и тела ее авторитет в семье падает, она покончила самоубийством.
Ей было тогда 93.
Ну а к Богу я пришла все равно.
Временно.
Как раз из-за мыслей о смерти.
Но не бабушкиной.
Соседка по парадной, алкоголичка и скандалистка, разводила в квартире кроликов. Их, новорожденных, когда-то довелось увидеть и мне, пытливому ребенку, замершему при виде очередной непостижимой формы жизни. Но тут же я была обескуражена признанием прямолинейной тетки, что очень скоро эти кролики будут умерщвлены недрогнувшей рукой ее собутыльника и мужа.
Таинственная физиономия смерти проглянула в ухмылке соседки, заставив меня всерьез задуматься о том, что почувствует подросший кролик в момент расставания с жизнью и что станет с этим его непонятным мне, но, по всей видимости, неприятным чувством после того, как все свершится.
Это лишь один эпизод, а их было много. Ведь нужно было еще понять, куда все же делся покойный дедушка, каковы мучения умирающих от голода несчастных детей, «жертв развитого капитализма», и, самое главное, как быстро погибнем мы сами от ядерной бомбы, которую непременно вот-вот сбросят на нас американцы, уже не сдерживаемые усопшим заступником мирного человечества Леонидом Ильичом.
Все эти размышления, то чаще, то реже прерывавшие монотонное течение моего взросления, на определенном, октябрятско-пионерском переходном его этапе наконец-то оформились в один большой и выстраданный вопрос.
Звучал он так: если меня когда-то вообще не было, с этим еще можно