то воспоминаній и мечты – потомъ на всю жизнь.
Модестъ зѣвнулъ, закрылъ глаза и продолжалъ, закинувъ руки за голову:
– На что мнѣ капиталъ, Иванъ? Диванъ и мечта вотъ все, что мнѣ нужно.
– Мечтою сытьъ не будешь.
– Буду. Отче Симеонтій не допуститъ, чтобы Модестъ Сарай-Бермятовъ, родной братъ его, босячилъ на Толкучкѣ. Noblesse oblige. И одѣнетъ, и обуетъ, и кровъ дастъ.
– Со скрежетомъ зубовнымъ.
– Это наплевать.
Умолкли. Модестъ дремалъ. Иванъ смотрѣлъ на него съ любовью и тоскливо, нѣжно, подъ тихую лампу, думалъ. Потомъ сказалъ:
– Какъ странно, что ты и Симеонъ – дѣти однихъ родителей.
– По крайней мѣрѣ, одной матери, – лѣниво отозвался Модестъ. – Производители достовѣрны только въ государственномъ коннозаводствѣ. Тамъ контроль.
Иванъ покраснѣлъ и, въ самомъ дѣлѣ недовольный, замѣтилъ почти басомъ, стараясь быть учительнымъ и суровымъ:
– Аглая права: ты становишься невозможенъ.
A Модестъ говорилъ лѣниво, точно бредилъ:
– Я – мечтательная устрица. При чемъ тутъ былъ почтенный родитель, утверждать не смѣю. Но, что касается мамаши, полагаю, что она родила меня исключительно для семейнаго равновѣсія, устыдясь, что раньше дала жизнь такому волку, какъ Симеонъ. Міръ, другъ мой Ваня, красенъ встрѣчею контрастовъ.
– О, въ такомъ случаѣ, наша семья – красавица изъ красавицъ! – засмѣялся Иванъ…
A Модестъ продолжалъ:
– Подросткомъ, я любилъ миѳологію, потому что она – міръ контрастовъ. Быкъ похищаетъ Европу, Пазифая влюбляется въ быка. Кентавры, сфинксы. Я благодаренъ Симеону, что онъ далъ мнѣ классическое образованіе. Оно развило мою фантазію и выучило меня мечтать. Половина тѣла – женщина, половина – левъ со змѣинымъ хвостомъ… Помнишь, въ университетѣ я писалъ рефератъ о шабашахъ вѣдьмъ?
– Раньше, кажется, о нравахъ во Франціи при регентѣ?
– Начиналъ.
– И о маркизѣ де-Садъ? – чуть улыбнулся Иванъ.
– Было, – кивнулъ Модестъ.
– Темы у тебя!
– Кого что интересуетъ, – холодно возразилъ Модестъ и ловко швырнулъ папиросу черезъ комнату на мѣдный листъ y печки. Иванъ, качая головою, такъ что она ушами, какъ лопастями мельничнаго крыла, размахивала на стѣнной тѣни, говорилъ съ упрекомъ:
– Да ужъ хоть бы кончалъ. A то все – начала да наброски, вступленія да отрывки
Модестъ согласно кивалъ носомъ въ тактъ его словамъ: знаю, молъ, что скажешь, все заранѣе знаю! Не трудись! И – искреннимъ, довѣрчивымъ голосомъ, нисколько не похожимъ на тотъ, которымъ онъ говорилъ раньше, – носовой, искусственно насмѣшливый, условный, точно y актера, играющаго фатовъ на сценѣ, отвѣчалъ:
– У меня слишкомъ быстрое воображеніе. Формы чудовищныхъ контрастовъ летятъ, обгоняютъ слова. Образы остаются въ головѣ, лѣнясь выскользнуть на бумагу. Я не писатель, я мечтатель. Грезу я чувствую осязательно, какъ знаешь, бываетъ во снѣ. Я не думаю, чтобы въ Европѣ былъ поэтъ, который жилъ бы въ такой яркой смѣнѣ образовъ, какъ я. Но все это остается y меня въ мечтѣ, въ думѣ, въ головъ. Слова трудны