за жизнь мертвой хваткой, подобно человеку, висящему над пропастью на одних пальцах. Недели, месяцы его терзала мучительная боль; по сравнению с ней любая пытка казалась наслаждением. Она разрывала его на клетки, на атомы, пока ничего не осталось, кроме боли; он стал воплощением боли, дикого, жестокого страдания. Однако он все перенес; он был непоколебимо уверен – Богу нужно, чтобы он жил. Содержанием его жизни теперь стала злоба. Не из-за того, что случилось с ним – хотя и это было ужасно, – а из-за младшего, любимого, брата, сгоревшего в том же «хаммере». Милый храбрый Беньямин!
Как загипнотизированный Хар-Зион смотрел на свое отражение в зеркале: его лицо чудом избежало языков пламени и по цвету кожи разительно отличалось от синевато-багрового калейдоскопа остальных частей тела. Издавая проклятия, Хар-Зион схватил бутылку с бальзамом, которая стояла сзади него на столе, набрал пригоршню жидкости и начал втирать ее в изуродованную кожу рук.
Пять раз в день ему приходилось выполнять этот ритуал. Врачи сказали, что кожа должна быть мягкой, влажной, эластичной. Иначе она обтянет его, как узкая куртка, и порвется от резкого движения. Хар-Зион отказался от активной деятельности и ограничился штабной должностью в военной разведке – нельзя было пропустить ни одной процедуры, он буквально мог разойтись по швам.
Он старательно втирал белую жидкость в плечи, грудь, живот, пенис, свисающий из лоснящегося шрама, образовавшегося на месте паха. «Дети есть? – спросили врачи. Узнав, что нет, мрачно покачали головами: – Теперь уже не будет». Там, внутри, ничего не осталось. Он не мог делать детей. Он потерял не только брата, но и детей. Он потерял потомство, о котором мечтали они с женой. А через три года от рака умерла и Мириам.
Он был теперь совершенно один, как оторванная кора дерева. Его наполняли лишь три чувства: вера, ярость и любовь к родине. Израиль заменил ему семью. Он жил местью за свою страну, местью всем арабам и антисемитам. И жаждал отдать жизнь ради сохранения этой страны.
Хар-Зион закончил втирать бальзам и, отложив флакон, посмотрел на себя в зеркало. «Хоть мое тело и в рубцах, я силен, – подумал он про себя. – Хоть наши тела и в рубцах, мы сильны. Ва’авареча ме варахеча умекалеха. Благословляю тех, кто благословляет вас, и проклинаю проклинающих вас».
Он кивнул и, повернувшись, стал одеваться.
Иерусалим
В голове у Лайлы не укладывалось, насколько случайно погиб отец. Ведь ничего бы, наверное, не произошло, если бы они не поехали отмечать ее день рождения в Иерусалим, если бы вернулись немного раньше, если бы не свернули в лагерь, если бы израильского солдата бросили где-нибудь в другом месте наконец. Впрочем, спасительным могло бы стать всего одно «если»: если бы отец не был таким добрым. Другой на его месте развернул бы машину и поскорее уехал. Но он, он просто не мог не помочь человеку в беде – и поплатился за это жизнью.
В лагерь беженцев Джабалия они въехали поздно ночью – отцу надо было что-то забрать из местной операционной.