общение с ними, вновь надела мужскую одежду и честно призналась в том, что именно голоса направляли ее в походах. И ее сожгли. И такими правдивыми жизнеописаниями полна история человечества.
Если бы мы рассказывали детям только правдивые истории, захотелось бы им жить в этом мире? И если бы каждое утро, просыпаясь, мы помнили только правду об этой жизни, то, возможно, даже не вставали бы с постели.
Институт семьи потому столь уникален, что он постепенно вводит ребенка в мир реальности. Безопасная семья не обрушивает на малыша все жестокости мира вместе с глотком молока, охраняя до поры слабую детскую психику от проблем, которые пока не подвластны его разуму. Такая семья предлагает ребенку задачи соответственно возрасту и возможностям психики понять происходящее. Получая знания таким образом, ребенок учится преодолевать проблемы, а не избегает их, как зачастую бывает, когда он встречается с обстоятельствами, для борьбы с которыми у него нет ни сил, ни возможностей.
Ведь взрослые сами принимают этот мир не потому, что помнят про Джордано Бруно, а потому, что в детстве получили ориентировку на чудо благодаря Золушке, Дюймовочке и многим другим героиням и героям, возможно, не очень правдивым, но так похожим на нас. Они тем и привлекательны, что вселяют надежду на успех, счастье и долгую жизнь.
И каждый раз, когда нам совсем тяжело, мы не вспоминаем Жанну д'Арк, последние дни ее жизни и реабилитацию после смерти, а, неосознанно опираясь на факты из жизни Золушки, убеждаем себя, что впереди нас почти со стопроцентной вероятностью ждет чудо. И это заставляет напрягать силы, преодолевать трудности и, в конечном счете, – побеждать. Нам помогает вера в чудо, которую бесхитростно вложили в нас наши близкие еще тогда, когда в дошкольном возрасте у нас не было критического мышления, позволяющего сопоставить реальность с тем, что сообщают родители. Очевидно, что сила, позволяющая нам преодолевать себя и достигать результата, опирается на ложь.
Я помню, как мне, очень маленькой (возможно, мне было 3–4 года), папа рассказывал сказку про волка и семерых козлят. Когда дело доходило до того, что «волк съел всех козлят, кроме черненького», мне становилось так жалко козлят, что я поправляла папу:
– И беленького.
– Хорошо, – говорил он.
– И серенького, – настаивала я.
Затем я перебирала все известные мне на тот момент цвета. Папа смиренно соглашался и выходил из положения следующей фразой:
– Хорошо, эти остались, а всех остальных он съел.
Помню это чувство удовлетворения, позволявшее мне дождаться того момента, когда волку распарывали живот и козлята появлялись на свет «живыми и невредимыми». Я благодарна папе, который не придерживался правды и не указывал, что благодаря моему вмешательству в повествование спрятавшихся за печкой козлят и съеденных существенно больше, чем семь. Нам просто было вместе спокойно и тепло. И я не столько знала, сколько чувствовала, что папа – на моей стороне