с цепи, захлебываясь слюной и яростью, Брыська удирала к себе за абрикосовые бревна, побросав еду, и ее долго потом не могли выманить.
Санька, забросив приручение Брыськи, теперь выслеживала вора, но тот больше не появлялся. Когда Дружка спускали с цепи, Санька командовала: «След! След!», но Дружок по старости уже не мог взять след и найти похитителя. Совсем нюх потерял… Правильно тетка говорит: никудышный стал пес!
– Ты, Санька, совсем наивная, – заметил папка. – Так он тебе и придет на старое место с Рыжиком в кармане. Меньше б дурью маялась, делом бы занялась.
Знала Санька эти дела – убери, подмети, вытри пыль, сходи за хлебом, начисти картошки, что за бардак кругом, это называется – девочка в доме! Как это сидеть без дела – его тут же находили и добавляли, что «вот я в твои годы»! Это Санька выучила назубок: мать мыла полы во всем доме, тетка носила по сто ведер воды поливать огород, бабушка носки вязала на всю семью, а в двенадцать лет уже работала на фабрике. Санька была недостойна трудовой биографии семейства и от работы бегала во двор, в сарай, к подружке Наташке, во флигель к Биологине, куда угодно, чтобы до нее было не докричаться: «Санькааааа! Даааа-мой!»
– Дружок, Дружочек, как же ты проворонил Рыжика! – пеняла Санька псу, а он улыбался, старый дурак, да возил в пыли свой облезлый хвост туда-сюда, туда-сюда, разметая бурые листья, рисуя на земле веер или ракушку.
– Все через тебя! Бездельник! Тунеядец! Алкашня! А ну, пошел в будку! – стала кричать Санька, замахиваясь на Дружка. И Дружок, сгорбившись, поплелся в свою конуру. Глаза у него были жалкие и бессмысленные – как у папки, когда он причитал: «Вы мне жизнь погубили! Уйду я от вас к чертовой матери!»
Глупо это все, Санька уже большая и знает сама. Сделанного не воротишь, и надо было ждать нового котенка вместо Рыжика, и тетка тоже хороша – чего тянет, взяла бы котеночка, и дело с концом. А Рыжик, правда, красивый был, зеленоглазый и ласковый («Санька! Не таскай кота, он тебе не игрушка!»), и вдруг подумалось Саньке – единственный кот, который позволял ей себя погладить.
– Дурья башка! Брехун старый! Пьянь подзаборная!
Но что бы Санька ни кричала, она не могла выкрикнуть из себя эту мерзкую черную патоку, тягучую, сладко-горькую, что ворочалась липким комом в животе, поднимаясь выше и выше и заползая повсюду. Санька знала, что, если эта чернота доползет до горла, она уже не сможет ровно дышать, не сможет ничего объяснить – дура малолетняя, истеричка несчастная, рева-корова…
Дружок и раньше срывался с цепи, это был своего рода праздник: пес не лает, а прыгает по огороду, тетка бежит его ловить, пока все не разорил, он не дается – дурак он, что ли, когда еще сможет погулять! Дядька тем временем ругается и чинит ошейник, а папка ему советует, как правильно, а дядька на это отвечает, – ужасно смешно! И пока не прозвучит задорное и грозное: «Санькаааа! Где тебя черти носят!» – знак, что и Саньке, и ее папке пора бы уже восвояси, – можно бегать за Дружком, примечать, где он вырыл ямы, кричать тетке: «Вот он, лови его!», искать для дядьки проволочку или плоскогубцы.
Ничего