когда ноги их были общелкнуты сияющим хромом кавалерийских сапог.
Братья − не разлей вода − франтили. Правда, это широкое щегольство было дурного тона. Фазанисто-яркое платье, провинциально смешные косынки и широкие галстуки. Если вздевались мундиры, то тут не обходилось без залихватского шику. Шпоры пугали средневековой величиной, кивера24 − ухарской сбитостью набекрень.
И внешностью природа не обделила братьев: по-южному броской, жгучей. Густой загар чернил оливковую кожу. Глаза тоже были отцовские: яркие, дерзкие, цвета кофе без молока. И тот и другой слабы были до женского пола; имели бойкий успех и, не жалея спин лошадей, совершали налеты на дальние пресидии и захолустья, где их ждали местные обожательницы.
Но при всей разухабистости и молодой дворянской спесивости слово отца было законом. Ни Луис, ни Сальварес главе семейства шпилек подпускать не смели. Только поч-тение да смирение, учтивость благонравных детей.
Но пришло время, и беда постучала горьким кулаком в ворота асьенды старого дона.
Братья повздорили жестоко, категорично и… навсегда. Занозой сердца красавца Луиса стала дочь какого-то не то торгаша, не то контрабандиста с окраины Мехико…
Поначалу сеньор де Аргуэлло не верил, отшучивался иль попросту посылал к дьяволу «заботливые языки»; позже, когда прозрел, метал громы и молнии, уговаривал, умолял, угрожал и, в конце концов, швырнул шляпу наземь:
− Mater dolorosa!25 И это мой любимец! − подбородок старика походил на моченое яблоко.− И с этим я должен уйти в могилу! О небо! − Эль Санто плакал.− Ad calendas graecas…26
Сердечная боль за старшего сына подкосила его и надолго приковала к постели. Это был второй удар в жизни достославного гранда: первым его наградила любимица-дочь Кончита.
«Ужасный русский, ужасная судьба!» − не без слез говаривал седовласый губернатор. Удивительная, но и печальная история любви шестнадцатилетней Кончиты к русскому офицеру Резанову закончилась обетом безбрачия, горем отца и неистовым гневом братьев. Итогом сего романа и домом для девушки стал доминиканский монастырь на берегу пустынного океана.
С тех пор одно упоминание о русских повергало семейство де Аргуэлло в глубокий траур и бешенство.
Ныне горе отца было двойное и горизонтов не видело. После упрямого заявления Луиса о своей женитьбе дороги братьев круто разошлись, и, похоже, Фатум не желал боле свести их в горячем, всепрощающем объятии.
Луис долго страдал, грыз в отчаянии ногти у бивуачных костров, терзался разрывом, не спал ночами… Изводился до грудной боли и младший…
Но пролилось время − боль разрыва зарубцевалась и притупилась. Меж ними теперь уже не стало откровенной вражды и оголтелой ненависти; просто они отчетливо ощутили, что двум медведям в одной берлоге тесно… И там, где ступали копыта коня одного из них, одного и хватало.
* * *
− Сильвил-ла-а!!! − что было сил проорал капитан и, зло дергая щеткой