«Крым», где рассказанное поэтом в 1930-е годы видишь, как в кинематографе. Стихотворение стало известно многим читателям: Уходили мы из Крыма / Среди дыма и огня… А свою раннюю поэму «Новочеркасск», отражающую начальный период повстанческого движения, Николай Туроверов сочинил в самом начале эмиграции, когда начинал работать в литературе.
Стихи Николая Туроверова не только взволнованное сказание не покорившегося большевикам Дона – в совокупности они представляют собой наиболее масштабный, полнокровный поэтический голос с белой стороны. Хотя в них некоторая монотонность, по силе звучания с ними может соперничать – если бы не некоторый налёт литературной условности – лишь «Лебединый стан» Марины Цветаевой да талантливый Иван Савин, достигавший в своей лирике исключительной исповедальной искренности. Но Савин рано умер от полученных на гражданской войне ран, не успев реализовать свой талант в полной мере.
В свои пятьдесят лет, в Париже, Туроверов вновь вспоминает казачье знамя, погибших соратников – в победительном ритме.
Мне снилось казачье знамя,
Мне снилось, я стал молодым.
Пылали пожары за нами,
Клубился пепел и дым.
Сгорала последняя крыша,
И ветер веял вольней,
Такой же – с времен Тохтамыша,
А, может быть, даже древней.
И знамя средь чёрного дыма
Сияло своею парчой,
Единственной, неопалимой,
Нетленной в огне купиной.
Звенела новая слава,
Ещё неслыханный звон…
И снилась мне переправа
С конями, вплавь, через Дон…
И воды прощальные Дона
Несли по течению нас,
Над нами на стяге иконы,
Иконы – иконостас;
И горький ветер усобиц,
От гари став горячей,
Лики всех Богородиц
Качал на казачьей парче.
(1949)
Ветру усобиц Туроверов даёт разные определения: вольный, древний, горячий, горький. И сами они были разными – эти воины – не святыми, конечно. Поэт накрыл их парчёвыми знаменами с богородичными ликами, ввёл под покров вечности.
***
Туроверов грезил Доном, мечтал вернуться в родные места, как Одиссей на возлюбленную Итаку, и тосковал о родине, как Данте о Флоренции. Но как было вернуться? Те казаки, которые возвращались в двадцатые и тридцатые годы, преимущественно попадали в лагеря.
Я знаю, не будет иначе,
Всему свой черёд и пора.
Не вскрикнет никто, не заплачет,
Когда постучусь у двора.
Чужая на выгоне хата,
Бурьян на упавшем плетне,
Да отблеск степного заката,
Застывший в убогом окне.
И скажет негромко и сухо,
Что здесь мне нельзя ночевать,
В лохмотьях босая старуха,
Меня не узнавшая мать.
(1930-е гг.)
Возврат к хате на выгоне, к упавшему плетню, к убогому окну или к куреню над оврагом в других стихах (у него несколько точек желаемого возвращения) для казаков-эмигрантов