беспорядок. В темной кухне остро пахло молотым кофе.
«Типично лабораторная привычка пить кофе вечером, чтобы поработать еще час-другой», – вслух подумал Ваганов, включая свет и ставя на газовую горелку чайник.
Он вымыл руки, выложил мандарины в красивую, привезенную из Юрмалы плетёнку, поставил её на стол.
На столе лежал лист бумаги с четкой Сониной скорописью. Ваганов быстро пробежал его глазами, потом сел и медленно перечёл ещё раз.
Несколько минут он сидел и молча смотрел на этот лист, затем встал и высыпал мандарины в холодильник, на замёрзшую морковку.
Постоял у окна, барабаня пальцами по стеклу.
За окном небо стало чистым, снег наконец кончился, и по пустому двору, по крышам, по земле, уходя в бесконечность, тянулась голубая снежная дорога.
СЕРЕБРЯНЫЕ ТРУБЫ
Тень распласталась по шоссе, неестественно большая, вытянутая, – его собственная одинокая тень. Лишь она была сейчас рядом, вместе с ним кувыркаясь по пыльной бетонке.
Комраков оторвал руку от руля, передвинул рычажок переключателя. Цепь вжикнула, перескочила на другую звездочку. Прошло, наверное, больше двух часов, как, бросив пелетон, он в одиночку ушел вперёд.
Грязно-серая бетонка скучно тянула прямо и прямо, потом заползала на невысокие холмы, спускалась обратно на равнину и устало истаивала в маленьком городке у самых гор. Густой тяжелый воздух поднимался от нагретой бетонки. Комраков ловил его широко раскрытым жадным ртом, но надышаться не мог. И, наверное, от этого сердце стучало часто-часто, отдаваясь в висках.
Комраков завёл руку за спину, нащупал в кармане майки пластмассовую фляжку, отвинтил крышку и припал губами к тёплой безвкусной воде. Потом потряс фляжку и, сдернув шапочку, плеснул остатки на голову. Теплые струйки медленно поползли по шее, вниз, он почувствовал, что стало неожиданно легче.
Комраков опустил голову. Тень под колесом съёжилась, сделалась меньше.
– Тебе тоже жарко? – спросил у неё Комраков.
Он привык говорить с тенью, беседовать с ней о прошлом, настоящем, о жизни вообще. Комраков вдруг вспомнил, как в первой своей многодневке, в Крыму, совсем салагой, восемнадцатилетним пацаном, ушел в отрыв с Чернецким – опытным, повидавшим многое гонщиком.
– Ты, Витёк, говори с тенью, – облизывая пересохшие губы, прохрипел Чернецкий, когда, танцуя на педалях, раскачивая велосипеды из стороны в сторону, они карабкались на отвесный подъём, а уши от высоты закладывало ватой. Говори с ней, – задыхаясь повторил он. – Это спасает от одиночества, спасает, когда оторвешься от пелетона. Говори о чём хочешь, и не будет у тебя желания перестать горбатиться, бросить все к чёрту.
После той многодневки Чернецкий ушёл из спорта. Потом прошел слух, что он преподаёт физкультуру где-то в Брянской области. А полгода назад Комраков вытащил из почтового ящика конверт. Незнакомым ему почерком был надписан странный