старейшина повелел всем домочадцам встать вокруг трапезного возвышения и начал дохлым голосом:
У дороги чибис,
У дороги чибис.
Он кричит,
Волнуется, чудак.
И тут ему подвторило сразу несколько голосов:
Ах, скажите, чьи вы,
Ах, скажите, чьи вы,
И зачем, зачем
Явились вы сюда?
Потом пели только дети, и концовка песни звучала так:
Мы друзья пернатых,
Мы друзья пернатых
И твоих, твоих
Не тронем чибисят,
– Вот эта песня, – сказал старейшина рода, когда все после пения уселись, – и кормит нас уже много лет.
Ему зааплодировали.
В другом же месте острый драматизм приобрел еще один, тоже на глазах Конебрицкого происходивший, ритуал. Это когда Вениамин Бейм заставлял каждого, к себе входящего, стоять на голове. Тот, у кого это получалось, уходил в комнату, где слышались женские голоса. А кому не удавалось соблюсти противоположную естеству вертикальность, пировал в переднем зале, где в основном находились люди пожилые и, как показалось Косте, неинтересные.
Конебрицкий, естественно, попал в комнату, которую про себя окрестил «интимной». И был встречен там так, словно являлся светилом нашего столетия. К нему со всех сторон лезли обниматься, а девушки целовали во что только доставалось.
– Ну вот! – вскричала одна из них – крашеная блондинка. – В нашем полку прибыло и еще одним настоящим мужчиной!
Костя засмущался, подумав, что после стойки на голове, сейчас потребуется еще какое-либо, не менее забавное, но, главное, трудное испытание.
Но его ничего больше делать не заставили, а посадили между той самой блондинкой, которую звали Нонной, и чернявенькой, славно так прикартавливающей девушкой, которая представилась так:
– Геля Савв – очень начинающая поэтесса.
– Это она скромничает! – произнесла крашеная. – Тут нам такое читала – мы сейчас чуть с ума не посходили от ее стихов!
– Вы меня смущаете, – промямлила поэтесса. – А потом я очень стесняюсь, ежели все это услышит Вен.
И в это время в комнату зашел Бейм.
– Ну что, перезнакомились? – спросил.
– Частично, – произнес Конебрицкий.
– Ну тогда я это ускорю, – сказал хозяин дома. – Вот это, – указал он на ту, что в уголке бесстрастно покуривала, – Люся Ряпис – она умудряется художественные завивки делать на абсолютной лысине.
Все засмеялись.
– А Марине Тяпич, – он положил руку на плечо девушке, которая оказалась рядом с ним, – если есть цена, то только в долларах. Она единственная мире художница, которая нарисовала свой автопортрет в том естестве, к которому стремится каждая женщина.
И Конебрицкий неожиданно для себя спросил:
– В каком?
– Ну чего ты томишь человека? – обратилась художница к Вениамину. И, оборотившись к Косте, сказала: – Голая я, понимаешь?
– Почти! – сказал он. – Ежели бы не было