Осознание произошедшего приходило уже потом, какими-то отрывочными картинами. А сам тот разговор казался Егору нелепым вычурным фарсом, словно и не имеющим к нему самому отношения.
– Егор, я ухожу от тебя, извини.
– Что Соня? Не понял.
– Я люблю другого, Егор. Я не могу с тобой жить.
– Как?
– Я долго не говорила тебе. Может, я и виновата в этом, но быть с тобой дальше у меня не получится. Я не требую от тебя ничего, но прошу только об одном – не препятствовать подаче документов на развод. Хорошо?
– Откуда, Сонь? Кто это? Как давно?
– Это моя первая любовь, Егор. Правда, прости, но так бывает. Мне не хотелось бы тебя травмировать подробностями. Давай постараемся оставить частности в стороне и решить все просто и быстро.
– Я не понимаю, Соня. Что не так?
– Все так, Егор. Просто так бывает. И возврата к «нам» не будет. Я совершенно другая уже. И не вижу причин скрывать это и делать друг друга несчастными. Я очень хочу, чтоб у тебя все было хорошо. Искренне тебе этого желаю.
– Сонь, это все, знаешь. Так не бывает. Как такое могло случиться, Соня?
– Егор, я тебя умоляю. Не надо сцен. Я все для себя решила и очень прошу тебя отнестись к этому с пониманием. Я собираю сегодня вещи и ухожу. Не надо меня провожать и выслеживать. У меня будет другой номер телефона. Я подам документы на развод и после тебе позвоню, когда потребуется твое участие. И пожалуйста, не спрашивай меня ни о чем. Так будет легче. И для тебя, и для меня.
Это было утро субботы. После того, как за Соней захлопнулась дверь, Егор просидел до темноты, уставившись невидящим взглядом в никуда. На столике в прихожей осталась лежать ее связка ключей с детским брелоком в виде розового улыбающегося слоненка.
Розовый слоненок долго был одним из самых навязчивых ночных кошмаров. Вытягивая хобот, он тянулся к Егор-че, глумливо усмехался и беспрерывно пялился наглыми немигающими глазами. И все это происходило в будто бы осязаемой гнетущей тишине, которая, казалось, вливалась в уши тягучим вязким потоком. Егорча просыпался с беззвучным криком, раскидывал в стороны бушлат и старое ватное одеяло и некоторое время сидел на нарах, вслушиваясь в тишину.
А вокруг действительно была тишина. Егорча успокаивался, окидывал взглядом бревенчатые стены, останавливался на мутном пятне окна и укладывался заново. Эта непривычная по первости мертвецкая тишина словно проникала и в самого Егорчу, окутывая его защитной пеленой, вовлекая полноправной частицей в окружающее безмолвие.
Погода менялась с характерной для этих мест непредсказуемостью. Если вечер, бывало, утопал в невесомости абсолютного беззвучия, то наутро Егорча не раз просыпался под гудение ветра в кронах и шум прибоя, отчетливо доносившийся с побережья.
Егорча согревал нутро терпким крепким чаем и отправлялся на берег. Проверял вытащенную с вечера лодку. Покрытые белыми бурунами крутые волны остервенело штурмовали остров, разбиваясь белыми