мать: горелая пшеница из разбитых вагонов, картошка с огородов. Ботву выжгло, а картошку можно найти. Пока не ударил мороз. Редкие куски хлеба ли, сухари. Мать их выпрашивает в Банном овраге, у наших бойцов. Или ищет у мёртвых солдат, которых много вокруг.
К мёртвым привыкли не сразу. Кровь, месиво разорванных одежд и тел. Скрюченные пальцы. Глаза порою открытые, глядят.
Привыкли со временем. А вначале получилось страшное, когда мальчик вышел на волю, из-под земли, в первый раз и увидел вокруг одну лишь чёрную землю, изрытую воронками. Посёлка Лазурь не было. Не было домов, сараев, зелёных садов, огородов. Лишь черные пепелища родного дома, соседского, Лутошкиных. И там же – огромная глубокая воронка от бомбы. И рыжие волосы, пряди, полузасыпанные, смешанные с землёй.
Он узнал их и закричал:
– Давай откопаем! Мама! Давай вытащим! Давай их вытащим! Мамочка!
Мать с трудом его увела. Он кричал и кричал: «Давай их вытащим!»
Он и сейчас это помнил: чёрная горелая земля, глубокая воронка от бомбы, на откосе её – пряди рыжих волос, смешанных с землёй. Это были Лутошкины. Они все там остались вместе и навсегда.
Век прошел. А вспомнить горько: Шурочку, маму её, бабушку Клаву, Ваську, Павлика, Толика, Олю и совсем малую Любушку, ей дали мамино имя, на малый срок.
Вот почему он отказывался в школы ходить, что-то рассказывать людям чужим, тем более детям. Разве поймут? Разве это можно понять? Не увидев, не пережив. Лишь мать его понимала. А ещё – жена, которая тоже была сталинградкой, с Дар-горы. В первый же день бомбёжки Дар-гору, с её деревянными домами, сараями, скотиной, людьми, немцы сожгли зажигательными бомбами. Дотла всё сгорело. Пятеро было в семье жены, а остались они вдвоём с бабушкой.
Потом их немцы гнали, всех, кто остался живой: стариков, детвору, женщин. Под автоматами, с собаками, колоннами, сначала на Калач, степью, потом через Дон, на Чир, на Белую Калитву. Голодных, оборванных, по грязи, а потом по снегу. Больных да отставших добивали в упор.
Жена всё помнила. Потому и умерла прежде срока. Как об этом забыть? Но и рассказать не получится. Словами не передашь.
– Сидишь? Дремлешь? – окликнул Деда незаметно подошедший знакомец. – А твои внуки уже танк завели! Угонят. Отвечать будешь именно ты, караульщик.
Смеялись вместе. Старый товарищ, сосед по дому, сторожил у музея своих внуков, которые, зенитное орудие оседлав, вели нешуточный бой.
– Та-та-та-та-та! – стреляли они.
– Мои внуки дома сидят, – оправдался Дед.
– А мои рёвом-ревут: пойдём к пушкам.
– Детвора… – вздохнул Дед.
– Пускай лучше здесь, чем в компьютере эти стрелялки. Тут – воля, свежим воздухом дышат. Ветерок, Волга, душа радуется…
– Конечно, – согласился Дед. – Осень тёплая. Гуляй да гуляй.
Просторная река в ещё летнем, зелёном укрыве берегов светло синела, отражая такую же чистую синеву высокого неба. Осень пока лишь подступала, осторожно желтя маковки тополёвых крон. У дальнего берега, на речной синеве, отчётливо белели