сдерживался, чтобы не заявить: никогда, мол, не едал во дворце такой вкусноты. Но когда его ложка заскребла по дну муравленой миски, едва заставил себя эту ложку отложить, а не облизать. Потом пили душистый чай, заваренный из листьев смородины, малины и мяты. Саша только отдувался и выпил три чашки. Чашки были простые, белые, но очень хорошего, тонкого фарфора. Края их были волнистыми, а по самому ободку змеилась золотая полосочка. И тонкие ручки золоченые. Вот так чашки! Они походили на предметы из сервиза, который специально изготовили для яхты, принадлежащей Никсе и названной его именем, но те были еще вызолочены изнутри.
Саша хотел спросить, почему у Матреши простая муравленая посуда для еды, но такая дорогая и тонкая для чаю, но постеснялся. На самом деле это было очень хорошо, ведь он терпеть не мог пить чай из простых кружек с обтертыми, обшарпанными краями, какие подали, к примеру, в той монастырской гостинице. И все же странно, что у простой молочницы столь изысканные чашки. И ложки не деревянные, а оловянные… Может, ей кто-то все это подарил?
«Да, видимо, Хренов и подарил», – подумал Саша, но только озаботился мыслью, откуда Тимофей мог взять такую посуду, как Матреша всплеснула руками:
– Ох, гости дорогие, я ж совсем забыла, что корову не додоила! Уж простите. А мне в коровник надобно. Она там, бедная, изныла вся, наверное!
Матреша принялась повязывать голову своим беленьким платочком, а Саша произнес:
– Не надо.
Она поглядела исподлобья и улыбнулась. Саша почувствовал, что краснеет.
– Охохошеньки, – зевнул Тимофей, – прости великодушно, Александр Александрович, Христа ради, позволь хоть на минутку глаза смежить? Спать охота – никакой моченьки нет. А ты, ваше благородие, прогуляйся с Матрешей, посмотри, как она корову доит.
Тимофей побрел к лавке под печкой, а Саша остался за столом.
– Ну, барин? – улыбнулась Матреша. – Хотите поглядеть, как я стану корову за сосцы тягать?
Он промолчал. Слово «сосцы» словно ударило его по ушам своей неприличной, вызывающей простотой. Взгляд невольно метнулся к груди Матреши. Ее рубаха, стянутая у ворота тесьмой, была чуточку приподнята двумя острыми выпуклостями.
«Там у нее сосцы, – испуганно подумал Саша. – Соски! Как у меня на груди. Только у меня они крошечные, а у нее большие. И грудь у нее… большая… и так вся перекатывается! Почему у других женщин не перекатывается? А, понимаю, потому что они в корсеты затянуты. Жаль, что они носят эти дурацкие корсеты. Нет, это хорошо! А то ведь невыносимо смотреть, как ее грудь волнуется и перекатывается!»
Матреша повернулась к нему спиной и пошла к двери. Опять настало испытание… Сборчатая юбка шевелилась при каждом шаге, и это шевеление делало с Сашей нечто странное. Он выбрался из-за стола и тоже направился к двери. Мельком оглянулся на Хренова, хотел сказать: «Я сейчас вернусь», но не смог вымолвить ни слова и вообще забыл обо всем на свете.
Саша тащился за Матрешей, как пришитый, сосредоточенно