Моя совесть чиста. Одна мысль об этом чудовищном преступлении повергает меня в такой ужас и горькое отчаяние, что я жизнь бы отдал, лишь бы ничего этого не было…
– Однако же убийца не из-под земли появился, – с дерзкой отвагой произнес Губерт.
Давид пристально посмотрел на говорившего. Их взгляды встретились. Прикусив губу, Губерт обратился к графу:
– Извините, дядя, я вас перебил.
– Итак, господин мэр, – снова начал хозяин замка, – я должен заметить, что за последние два года Давид до того изменился, что я не мог этому не удивляться. Не скажу, чтобы я подозревал, будто он рассчитывал на союз с той, которая позже стала моей женой, но полагаю, что учитель питал к ученице одну из тех страстей, которые тем сильнее охватывают человека, чем настойчивее он хочет их побороть…
Давид слушал молча.
– Должен признаться, я долго наблюдал за ним, но не потому, что думал, будто он может злоупотребить моим доверием. Я всегда считал и теперь считаю его прямолинейным, честным человеком, не способным сделать что-нибудь противоречащее правилам чести. Я не ошибся… Давид любил мою воспитанницу. Не доверяя самому себе, он попросил меня присутствовать на уроках, на что я согласился. Это еще не все. До того времени я относился к Давиду как к члену нашего семейства, но вдруг он перестал ходить к нам обедать. Свободное время он проводил в уединении, уходил в лес. По ночам он не спал и часто – я это слышал – прогуливался по парку. Объявление о моей скорой свадьбе поразило его. Разумеется, мне следовало расстаться с ним, но я привязался к нему. Я уважал его геройское мужество. Но правильно ли я тогда поступил? Не была ли самоотверженность, которую я так ценил в нем, простым лицемерием? Давид, отвечайте мне! Скажите правду! Не отчаяние ли заставило вас решиться на преступление? Не вы ли, осознав, что ваши мечты рушатся, убили мою девочку?! Говорите! Я хочу знать!..
Пока граф говорил, сомнения все больше закрадывались ему в душу. И вот он уже с трудом сдерживался, чтобы не накинуться на того, в ком теперь подозревал убийцу. Лицо Давида вдруг залила краска.
– Отвечайте же, – потребовал мэр.
В зале царила мертвая тишина. То, что высказал граф, было известно всем. Лантюр не раз повторял это. Сделав над собой усилие, Давид произнес:
– Все, что вы сказали, – правда.
– Негодяй! – вскрикнул граф.
Давид протянул по направлению к нему руку:
– Да, учитель осмелился любить свою ученицу. Да, страсть завладела всем моим существом, но честью, жизнью, головой этой бедной девушки, погибшей сегодня, клянусь, что у меня никогда не было никакой дурной мысли! Клянусь, что ни одним словом я не выдал своей тайны. Да, я страдал, я плакал, но в душе всегда хранил память о вашей доброте, граф. Я слишком ясно сознавал свое ничтожество и хорошо понимал, что мадемуазель Элен принадлежит тому, кто спас ей жизнь и сделал счастливой. Это и заставило замолчать мое сердце и лишило его всякой надежды. Может быть, я плохо скрывал свои чувства и тем самым дал вам теперь повод подозревать меня, но, клянусь, никогда ни одна преступная мысль не коснулась моих чистых помыслов.