свой век я испытал самое страшное: когда мне было два года, на войне погиб отец: рано умерла мать; и вот похоронил сына. Осталось последнее – сумасшествие?
В мгновение ока моя семья была низвергнута в бездонную пропасть несчастья.
Нет сил выдержать груз беды. Душа обуглилась. Память и разум… Лучше бы лишиться их совсем! Не знаю, что делать… Выпить водки, завернуться с головой в одеяло и заснуть? Хорошо бы – насовсем.
Благополучие, благодеяние, радость… А что это такое?
Еще как посмеюсь, когда свихнусь!
Ощущение такое: будто я сорвался в пропасть и лечу… лечу… вниз с перехваченным намертво дыханием.
Иду по улице с опущенным взором – словно стыжусь своей беды.
Научился пить водку, скрипеть зубами. И – ненавидеть жизнь.
Комнатная тишина высасывает из сердца остатки жизни. Я – утонувший в горе. Смерть принял бы как дар: думаю о ней ласково. Самоубийство не приемлю: увы, и этого будет мало!
«Это тот, у кого сын погиб…» И никто меня уже не называет поэтом.
Предпочел бы быть распятым на кресте, чем испытывать немыслимые душевные муки потери ребенка.
Шатаюсь, прозябаю на ночных сквозняках, в закоулках. Пьяный, я бреду по середине улицы. Перед самым носом затормозила машина. Выскочил водитель. Покачиваясь, я простонал:
– Почему ты меня не задавил?!
Он обнял меня:
– Дядя Витя, успокойся. Садись в кабину, домой подвезу.
Как воронье, налетели местные колдуны: поможем! исцелим! Не обращаю на них никакого внимания. В черных углях их глаз беснуется и никак не может найти выхода наружу ледяной сатанинский пламень.
Со мной – Бог?..
«Пусть страшные беды будут у моих соседей, у других людей, но только не у меня». И это произнесла женщина, причисляющая себя к верующим. И что-то сочиняющая «гуманное».
Слышу от людей разные утешения: с оттенком сострадания; порой – пустозвонные; а то и с откровенной издевкой. Но лучше бы – никакие. Невежество проступает отчетливо: «Как твои дела? (хотя знают доподлинно!)?.. Ну как ты?.. Как это ужасно!.. Жить как-то надо… («как-то… – уж лучше не жить совсем!)» Глубина горя безмерна. И всякие слова здесь бессильны. Они, как сор, как пыль, затрудняющие дыхание и застилающие для взора белый свет.
Иные меня подбадривают: держись! А за что держаться? Небо – черное, а земли – нет.
Неказистая старуха советует:
– А вы с супружницей родите еще. Оно и полегчает.
На память пришла мудрость матери, имеющей четырех сыновей.
«Вот, – показала она четыре пальца, – любой из них отруби, и одинаково больно будет».
«Расслабься. Забудься. Смирись…» Нет, мое горе останется моим, со мной. Оно – искус. И пока я человек… в остатном просвете своего будничного бытия по самой Высшей необходимости я буду терпеливо нести на горбу тяжелый крест судьбы.
Незнакомая женщина подошла ко мне. Встала рядом. Молча.