очарованная музыкой, рождавшейся в этой голове? А теперь от голой кожи отталкивался взгляд, как будто отняв руку, Господь наделил ее другим зрением. А, может, не Он…
Она ненавидела Михаила в первые минуты после аварии. Дни, месяцы… Его, в отличие от нее уже почти прожившего свой век, ведь в России немногие мужчины дотягивают до шестидесяти. В последнее время Инга стала думать об этом без прежнего ужаса. Разве человек, любивший ее, имел право жить после того, как она умерла? Он ведь лучше других понимал, что умерла.
Ненавидела она и его скудный композиторский талант, не зависящий от состояния тела, не требующий той виртуозности исполнителя, которой Инга добивалась всю жизнь. Раз достигнув этого, невозможно расслабиться хоть на неделю, куда там спортсменам до таких тренировок! До ломоты в руках занималась, до злых слез. Никогда она не жалела себя. И потому ее пальцы всегда неслись по клавиатуре с неземной скоростью, а она испытывала восторг серфингиста, поймавшего волну. Захлебывалась солоноватым вдохновением, ловила его просвеченные солнцем, переливающиеся миллионом крошечных радуг, капли. Смеяться хотелось от счастья, когда слышала то, что хотела услышать.
Теперь даже плакать не хотелось. Ничего не хотелось. Так и сидела бы часами в кресле с кошкой на коленях… Только ее урчание и напоминало, что жизнь еще не остановилась. Кошке они дали музыкальное имя – Соната. Но в обиходе она была Соней, а рыжие лапки давали право звать ее – Сонька Золотая Ручка, тем более вороватой она была, как все кошки.
Когда и Соня ее покидала ненадолго, Инге казалось, будто она погрузилась в туман, от которого заложило уши, как бывает в облаках. Но эта муть вокруг была далека от небесной. Она пахла болотной сыростью, к которой петербуржцам, вроде бы, и не привыкать, но Инга захлебнулась. И ощутила, как ей, будто хлоркой, выжгло все внутри. Дышать больно стало. Говорить и вовсе невозможно.
В июне Михаил увез жену с кошкой на их старую дачу из Петербурга, который начинал раскаляться до того, что одежда липла к телу. То ли от солнца это происходило, то ли от Ингиной ярости, закипавшей от ощущения явной несправедливости. Она всю жизнь отдала во славу этого города, а он подстроил ей ловушку на дороге.
– За что?! – захлебываясь болью, кричала она, когда Михаил вез ее обратно из больницы. – Кто это сделал со мной?
Обвинять было некого, ведь она сама была за рулем. Разговаривала по телефону и не справилась с управлением одной рукой. Той самой, правой. Наказанной за неловкость… Теперь большее, на что она способна, – кошачью шерсть перебирать. Говорят, эти зверьки умеют лечить? Инга ни на что не рассчитывала.
А Михаил надеялся, что среди тихих, стройных сосен, где и стояла фамильная дача Дерингов, кипящее бешенство его жены сойдет на нет. Невозможно неистовствовать в храме. А когда он ложился на прогретую солнцем траву, и взгляд устремлялся вдоль теплых, шершавых стволов к прозрачной высоте, его охватывало такое благоговение перед всем сущим, что слезы выступали на глаза. Иногда