Ты его любишь, Мать-Лада не против… в чём дело-то?
– Женатый он, – всхлипнула Гордяна, опустив глаза. – Очетованный.
Ведунья пожала плечами.
– Меньшицей быть не хочешь? От жены отворотить задумала? – в голосе Летавы вновь возникла неприязнь.
– Нет, – покачала головой девушка. – И меньшицей согласна, и чернавкой… лишь бы при нём быть… хоть жене его ноги мыть…
Смолкла.
Ведунья глядела непонятно. То ли сочувственно (да и как тут не посочувствуешь, такой-то любви), то ли понимающе (женщина женщину всегда поймёт), то ли завистливо (самой-то Летаве такового никогда испытать не довелось).
– В роду житья не стало, как я жениха отвергла… Медвежьей невестой дразнят.
– Ладно, дева, – проскрипела она (голос ведуньи снова стал неприятным и пугающим). – Помогу я твоему горю… чем смогу…
Из поставца пряно пахло сухими травами. Ведунья отвалила дверцу поставца пошире, запах волнами потёк по горнице, пахнуло летом.
Гордяна прикрыла глаза – казалось, сейчас коснётся полуприкрытых век солнечное тепло, и девушка поймёт, что всё, что случилось за лето и осень – только дурной сон, а на самом деле она после полуденной выти на сенокосе придремала в жару под копной…
Но солнечного тепла не было – был тускловатый отсвет горящих на светцах лучин.
А Летава, меж тем, рылась в поставце, неразборчиво бормоча себе под нос:
– На море, на океане, на острове Буяне, растёт трава-любисток. Стану я на заре, пойду через двери да ворота, росой умоюсь да на зарю алую гляну, шитым браным полотенцем утрусь. Пойду я по заре по Буяну-острову, сорву траву любисток с поклоном. Будь же трава любисток сильна да добра, будь свежа да востра…
Толстый мясистый травяной стебель лёг перед Гордяной на струганые доски стола, не покрытые скатертью. Девушка вздрогнула.
– Не пугайся, – вздохнула ведунья. Взяла стебель, быстрыми движениями ножа искрошила его на куски, ссыпала сухую траву в большую каповую чашу с резными узорами по бокам. Гордяне в этих узорах вдруг почудилось какое-то сходство с теми, что она только что – или сто лет тому (она вдруг поняла, что не знает, сколько времени уже сидит в избушке Летавы)?! – видела на Чёрном камне. Неуж и чаша столь же древняя, как и сам Камень? И избушка?!
На девушку дохнули своим суровым и строгим холодком сами прошедшие века.
– А если пугаешься, – так вон Род, а вон и порог, – подвела черту ведунья. – Обратно ступай, отцу покорись да замуж выходи за того, кого он укажет.
Гордяна сжала кулаки, но промолчала.
Ведунья вытащила из печи горшок, ловко наклонила его над чашей и в каповую посудину хлынула кипящая вода. По горнице потянуло пряным и дразнящим запахом, опять повеяло летом, солнцем, купальским костровым дымом.
– Тебе говорю, любисток-трава, – сказала вдруг ведунья. – Вода говорит, не я говорю – сделай своё дело.
Сняла со светца лучину.
– Огонь