За это время мои раны затянулись, левая рука болела, но я могла шевелить пальцами и делать незамысловатые движения, правая же оставалась неподвижной…
Так прошёл месяц. Я свыклась с мыслью о том, что я – счастливчик. Деньки в горах тянулись медленно, в пять-шесть вечера солнце румянило вершины и заходило за скалы, наступали преисполненные спокойствия и тишины сумерки. Темнело. А ночью, похожей на опрокинутый на небосвод кувшин чернил, наполненный миллионами светлячков, омальцы жгли костры. Когда я худо-бедно стала держаться на ногах, бабушка повела меня с собой на один из таких костров.
Вся моя одежда была изодрана и окровавлена. Из тяжёлых сундуков, хранившихся на чердаке родовой башни семьи бабушки Зарины, мне подобрали выцветшую цветастую юбку, свитер из тонкой овечьей шерсти и длинный ватный тулуп. На ноги одевались вязаные шерстяные носки бело-серого цвета и высокие валенки. Тут было не до красоты, лишь бы не закоченеть от надвигающихся холодов.
«Ты не выедешь отсюда до конца мая, дороги уже закрыты, тебе придётся провести зиму в Омало», – сказала мне бабушка как-то утром. Я была подавлена, я была уничтожена, я хотела домой: в свою квартиру на пятом этаже с видом на оживлённое шоссе, забраться на кровать с ногами и читать книгу, я хотела беззаботно мечтать и улыбаться, и чтобы все было, как прежде. Теперь же каждое утро меня встречали холодные, бескрайние горы и ярко-синее небо, и не было ни единого близкого человека, что мог бы согреть. Я была тут лишней, чужой, проблемной и могла только поглощать заготовленные на зиму продукты. Со своей больной рукой я была беспомощна, а люди были ко мне добры, и сердца их были преисполнены искренней заботой, хоть и суров был их взгляд.
Морально я ощущала себя абсолютно растоптанной, хотелось забиться под толщу снега и исчезнуть. Лишь та мысль вдохновляла меня, что Бог милостью своей преподнёс мне второй шанс, одной из всех он дал мне шанс на жизнь, и я ценила её трепетно, и я искала пути, чтобы снова познать покинутую радость. Улыбка на моем лице больше не появлялась, я чувствовала плотью и кожей своё зыбкое, как заброшенное в дремучих лесах болото, одиночество. Разбитая и сломанная, я жаждала тепла, которого было не от кого ждать. В своих глазах я сама видела колючую печаль. Печаль и стыд, что никак не могу быть полезна для этих великолепных в своей силе духа людей.
Я жила в двухэтажном каменном доме бабушки Зарины с пристройкой для скота. На первом этаже располагались кухня, гостиная и камин, который постоянно жгли мужчины, на втором этаже в пяти старых, но тёплых комнатах жила её семья. Я понимала, что стесняю их и занимаю чье-то и без того небольшое пространство.
– Бабушка, -обратилась я к ней перед тем самым вечером, когда ребятишки уже начинали таскать дрова к обыкновенному костровому месту, – я вижу, что стесняю вашу семью, мне неудобно. Вы итак сделали для меня слишком много, давайте я съеду куда-нибудь в место попроще или буду спать на кухне, сами ведь знаете, как детишкам тесно.
– Что ты, что ты! – всегда строгая бабушка в такие моменты становилась