диссоциативной памятью по аналогии с ассоциативной. Ассоциативная память вручает нам ключи от готовых вещей, внушая чувство хозяйского превосходства. Диссоциативная память смиряет перед стихиями природы, разрешая при виде капли воды вспоминать не реку и тучу, а озеро или кристаллическую решетку, но именно поэтому позволяет прочувствовать их тяжесть и легкость, широту действия и глубину проникновения. Художник, научившийся быстрым карандашом и легкой кистью набрасывать вещи природы, тот и превращает проникновение природных стихий друг в друга в личную проникновенность.
Смирение Рёскина совершенно необычно – оно исходит не из нахождения под судом Всевышнего и тем более не из разных видов фатализма, который зачастую путают со смирением, но из того, что вещи предназначены для того, чтобы оказаться весомым аргументом в пользу бытия. Вещи самой своей тяжестью, самой своей яркостью доказывают преимущество бытия над небытием. А если вещь раскрывает себя, развивается, если цветок распускается и птица взмахивает крыльями, то все мироздание как будто аплодирует этой победе.
Такое представление о мире, если изъять из него важнейший для Рёскина драматический момент, ту самую сцену и те самые аплодисменты, называют телеологией, или учением о целесообразности вещей. Да, Рёскин много раз говорил, и в книге «Орлиное гнездо» говорил очень часто, что всякая форма предназначена для какой-то цели. Причем при всем множестве целей она не забывает о цели рисования, о тонкой и точной карандашной линии, о нажиме, который всегда залог объема. Если современная Рёскину наука отвергла любую телеологию как наивное легковерие, как множественные и тем более невероятные допущения, что, мол, за формами бытия стоят и замыслы, и осмысленные воплощения, и мастеровитая работа над этими воплощениями, то тем паче мнить, что тыквы и птицы существуют, чтобы потом кисть прошла именно так по холсту, было бы у любого другого автора смехотворной наивностью в квадрате. Да, у любого другого, но не у Рёскина.
Рёскину важно, что форма попадается на кисть или резец, как бабочка на булавку коллекционера (Набокова – скажем мы, люди ΧΧΙ века). Телеология здесь – не случайные размышления о цели существования тех или иных вещей, но систематическое создание лаборатории, которая должна работать верно и безупречно. Как сказал Марсель Пруст в эссе о Рёскине, Рёскин видел в поэте или художнике «писца», записывающего под диктовку природы некоторые ее тайны. Можно сопоставить Рёскина, например, с Архимедом, исчисляющим песчинки, чтобы понять, как огромный мир может вращаться вокруг невидимого центра и как числа заведомо опережают наш опыт и наше знание вещей, не давая при этом разгуляться воображению. Воображение нужно только для того, чтобы соотнести прекрасную высоту с прекрасной глубиной, а вовсе не чтобы отрешиться от вещей ради громких слов. Только для Рёскина важны были не сверхбольшие числа, которые и должны быть записаны, чтобы после нам с чистой совестью рассуждать о явлениях