выпада от всегда вежливой Варвары Терехов не ожидал совершенно и потому не сумел издать ни звука, только повел шеей, будто ему не хватало воздуха.
– Как называется? – спросил Хрунов. – Я имею в виду то, что готово к сдаче.
– «Вторжение в Элинор», – сказала Варвара.
– Ничего, – оценил Хрунов. – Продолжайте работать. Другого романа нам Владимир Эрнстович представить не может, верно?
– Да я вам что – Россини? – вырвалось у Терехова. Почему ему в голову пришло имя итальянского композитора, он не знал и сам – кажется, слышал о том, что, оказавшись в похожей ситуации (в начале девятнадцатого века?), Россини за неделю написал новую оперу, оказавшуюся тем самым «Севильским цирюльником», которым уже почти два столетия восхищаются все меломаны.
– Не может, – сделал вывод Хрунов, знавший, видимо, что Россини все-таки не смог за неделю написать новую оперу. – Продолжайте работать, – повторил он. – В другой раз Владимир Эрнстович будет внимательнее. А рукопись, – он протянул руку к папке, которую Дина прижимала к груди, – я на досуге почитаю. Если что – придется вам, Владимир Эрнстович, возвращать аванс и оплачивать непроизводительные издательские расходы.
Возразить Терехов не успел – заверещал лежавший на столе мобильник, Хрунов одной рукой прижал к уху телефон, а другую протянул за папкой с рукописью. Звонила жена, она уже подъезжала к зданию издательства, нужно было спускаться. А папку он возьмет с собой – почитает в антракте. Мудрит Терехов – написал, наверно, нечто новое, для самого же неожиданное, и боится, что не издадим, вот и перестраховку устроил… Почитаем, увидим.
– Черт, черт, черт! – воскликнул Терехов, осознав, что стоит в холле один и держит в руке злосчастный дипломат.
Рабочий день закончился, люди шли к выходу, будто ручьи сливались у дверей в широкую реку, упиравшуюся в плотину.
Глава пятая
«Это была ночь, какой не могло существовать в природе. Ночь, для которой не было придумано законов. Ночь сна и ночь бессонницы, они были вдвоем в бесконечном мире, они были всемогущи и беспомощны. Левия лежала, заглядывая в глаза звездам, и говорила с ними, что-то шептала – наверно, о нем, и он лежал рядом, гладил обеими руками ее удивительные волосы, к которым еще вчера боялся прикоснуться, как боишься коснуться хрупкой статуэтки, он любил Левию и очень боялся потерять ее именно сейчас, в эту ночь, когда все стало возможно и когда все, ставшее вдруг возможным, способно было проявить себя в самой неожиданной, никем не предсказанной форме – в этих облаках, к примеру, выписывавших в темном небе пируэты имен: его и Левии и еще чьи-то имена, которые он не мог прочитать, потому что не мог сосредоточиться ни на чем, что не было ею, его любимой, его счастьем, его жизнью»…
– Господи, – сказал Терехов вслух, – какая нескончаемая фраза! Так нельзя писать, читатель заснет, это же безумие!
Но так оказался написан весь этот странный роман – его роман, «Вторжение в Элинор», на титульной странице значилась его фамилия, и вот еще странность: он действительно