но, думая о незнакомке, я ничего не мог есть! Когда я лег спать, сон бежал от меня, и я пролежал до самого утра. Утром я встал и надел одежду, но не ту, в которой ходил накануне. Выпив чашу вина и позавтракав немного, я пошел снова в лавку купца и, поздоровавшись, снова сел с ними. Незнакомка скоро появилась, одетая гораздо наряднее прежнего и в сопровождении девочки-рабыни; опустившись на скамью, она поклонилась мне, а не Бедр-Эд-Дину, и заговорила таким голосом, слаще которого я ничего в жизни не слыхивал.
– Пошли ко мне кого-нибудь, – сказала она, – чтобы получить тысячу двести серебряных монет, плату за материю.
– К чему так спешить? – сказали я.
– Я не хочу лишиться тебя, – отвечала она.
Она подала мне деньги, и мы продолжали сидеть и разговаривать. Я знаком выразил ей свое желание посетить ее. Она поняла меня и торопливо встала, выказывая этим, что недовольна моим намеком. Сердце мое заныло, и я пошел вслед за нею по базарной улице. Вдруг ко мне подошла какая-то девочка-рабыня и сказала:
– О, господин мой, не пойдешь ли ты по приглашению моей госпожи?
Я очень удивился и отвечал:
– Зачем мне идти? Здесь меня никто не знает.
– Как, однако же, скоро, – сказала она, – ты забыл ее. Моя госпожа и есть та особа, которая была сегодня в лавке Бедр-Эд-Дина.
Я пошел вслед за девочкой, пока мы не пришли к менялам, и там встретились с ее госпожой. Увидав меня, она подозвала к себе и сказала:
– О, возлюбленный мой, ты ранил мое сердце, и оно воспламенилось любовью к тебе. С тех пор, как я в первый раз увидала тебя, я не могу ни спать, ни есть, ни пить.
– Я чувствую и страдаю точно так же, как и ты, и стоит на меня взглянуть, чтобы убедиться в справедливости моих слов.
– Позволишь ли ты мне, возлюбленный мой, – спросила она, – посетить тебя, или ты придешь ко мне, так как брак наш должен быть тайным?
– Я – приезжий, и помещения своего у меня здесь нет, – отвечал я, – так как я остановился просто в хане. Если ты позволишь мне пойти к тебе, то я буду вполне счастлив.
– Хорошо, – отвечала она, – но ведь сегодня канун пятницы, и до завтра предпринимать мы ничего не будем. Завтра же, после молитвы, садись на своего осла и спроси, как тебе проехать в Габбанаех, а приехав туда, спроси дом, называемый Каахом[125] акарата Накиба[126], по прозвищу Абу-Шамех. В том доме я живу; и не медли, потому что я нетерпеливо буду ждать тебя.
Услыхав это, я страшно обрадовался, и мы расстались. Я вернулся в хан, где остановился. Всю ночь я глаз не мог сомкнуть и встал, лишь только стало смеркаться, переменил одежду, и, надушившись водами и тонкими духами, я завернул в платок пятьдесят червонцев и прошел из хана в Баб-Зувейлех[127], где я сел на осла и сказал погонщику:
– Пойдем со мною в Габбанаех.
Он в тот же миг пустился в путь и очень скоро остановился у переулка Дарб Эль-Мунакери.
– Войди в этот переулок, – сказал я ему, – и узнай, где тут Каах Накиба.
Его отсутствие продолжалось очень недолго, и, затем вернувшись, он сказал:
– Вставай!
– Ну,