рядом, запертый, прикованный черными ментовскими наручниками к пустившему корни в бетонном полу металлическому табурету. Это если считать время, когда я был в сознании. Время, в ходе которого я мог внимательно изучить Михалыча, ибо сидел он ровно напротив меня, не отвести глаз, не повернуть голову, лишь он, его пропитанная разным одежда, его лоснящееся неприятным лицо, его сверкающие дешевым пальцы, каждый палец сверкал дешевым. И я не мог не смотреть на это. Вынужден был пропитываться странным знанием Михалыча, столь подробным, что я не уверен, что я смог познать в этой жизни кого еще столь тщательным образом. Это знание и сегодня висит в моем разуме нестираемым служебным файлом операционной системы, загружаясь ежедневно при пробуждении, участвуя в ежедневных процессах, без малейшего шанса быть исключенным из списка.
Михалыч. Дергающийся прочь от меня, даже с учетом того, что я не мог сделать и шага в его сторону. Второстепенный герой моего эпоса, разорвавший шаблон отведения количества букв, звуков, голыми татуированными особенным тюремным синим руками вырвавший себе пространство в моей памяти.
– Зачем он туда поехал? Там же вафли в рот! – Орал он мне в лицо, разговаривая при этом со своим помощником про действия другого своего помощника. – Скажи ему, чтобы сюда ехал. У него натурально в голове плоскостопие, понял?
Я кивал. Я понимал. Я уже пообещал все, что мог пообещать, поклялся выполнить все, что мог выполнить. Но меня не отпускали. Меня давно отпустило, но меня не отпускали. Я перестал мечтать о выходе, я устал проситься, я ходил под себя несколько раз, но иссяк, я уже часов 7 как не плакал, желание есть или пить – ты смеёшься?!
Отстегнул меня спустя 32 часа. Поверил. Не сказал ни слова, кроме мантры:
– ептить…
Да и то – обращенной к его внутреннему несуществу, а не в мой адрес. Я сполз на пол, пришли уборщицы, мыльный раствор из ведер растворял остатки чипсов, остатки добытого из носа, других доказательств существования Михалыча, стали выталкивать меня швабрами, мокрый пол скользил и уборщицам было легко. Меня выпихнули с другим сором сначала в коридор, а затем кто-то большой, кого я уже не видел раздраженными от мыла глазами, мощным и щедрым потоком смыл всю мыльную массу на студеную январскую улицу.
Сорвать маски полного порядка в делах, попав в больницу, на койку в коридоре, так как нет мест в палатах, нет возможности попросить об особом отношении, нет права повысить голос, нет надежды, показав себе свое истинное обнаженное состояние. Расслабиться, так как все вокруг такие же – вся больница состоит из одних сплошных коридоров, отдельные палаты отменены указом. Больница-плацкарт.
Я не опоздал на встречу. И часто потом пытался понять, каково же было тем, опаздывал? Тем, с кем Михалыч был жесток.
– Если бы еще пояснили, что искать, – посетовал я, еще когда Михалыч и я просто сидели в кафе, а маленькие зефиринки еще не растворились в чашках горячего кофе. Я еще не знал его столь подробно. Детали его образа