к мосту, Яхин-Боаз достиг угла, не отрывая взгляда от льва. Слева и справа за ним лежала дорога вдоль набережной. Он услышал, как по мосту подъезжает такси, повернул голову лишь так, что заметил: огонек СВОБОДНО зажжен. Он поднял руку, показывая вдоль набережной.
Съехав с моста, такси свернуло вправо и притормозило рядом с Яхин-Боазом. Тот по-прежнему стоял лицом ко льву, спиной к такси.
Водитель опустил стекло.
– Вам назад или вперед? – спросил он.
Яхин-Боаз нащупал позади ручку, открыл дверцу, сел в машину. Дал таксисту адрес книжного магазина, где работал.
Такси отъехало. В заднее стекло Яхин-Боаз видел, что лев стоит неподвижно, голова поднята.
Такси гладко гудело вперед. Уже совсем рассвело, и другие машины ехали впереди, позади, по обеим сторонам. Яхин-Боаз откинулся на спинку. Затем нагнулся вперед, опустил стеклянную перегородку между собой и таксистом.
– Вы там не видели ничего, когда я садился? – спросил он.
Таксист взглянул на лицо Яхин-Боаза в зеркальце заднего вида и кивнул.
– Здоровенный такой, да?
У Яхин-Боаза закружилась голова.
– Но почему тогда… Почему вы… – Он не знал, чего бы ему хотелось от таксиста.
Тот смотрел прямо перед собой, а такси гудело в потоке уличного движения.
– Мне-то что, – сказал он. – Я думал, это ваше.
10
Предложив свои рисунки царю львов, Боаз-Яхин сжег их на равнине, где раньше львов убивали. В буфетном киоске взял большую металлическую мусорную корзину, сунул в нее свои рисунки и поджег.
Он ожидал, что охранники увидят пламя, и стоял возле холма зрителей, где у него была возможность скрыться с глаз, когда прибегут. Никто не пришел. Пламя затанцевало ввысь, по-над равниной поплыли искры и хлопья обугленной бумаги, огонь быстро умер.
Боаз-Яхин снова перелез через сетчатую ограду, пешком вернулся в городок и уснул на автостанции.
В автобусе домой ему стало уютно. Было ему бесстрастно и легко, чисто и пусто, как бывало после того, как он предавался любви с Лайлой. Он думал о дороге к цитадели мертвого царя, о том, что чувствовал каждый раз, когда шел по ней. Как и зал львиной охоты, она теперь стала его местом, отпечаталась на карте его ума. Ее дневной свет и темнота ее были теперь в нем, ее сверчки и лающие собаки, и камни ее. Он мог странствовать по той дороге, когда б ни вздумал, где б ни оказался.
Вернувшись домой, Боаз-Яхин не застал матери. Он был рад оказаться один, рад, что не нужно разговаривать. Пошел к себе в комнату и вытащил незаконченную карту. На нее он нанес дом Лайлы, дворец последнего царя, равнину, где раньше убивали львов, холм, на котором он сидел, дорогу, по какой ходил, и две автостанции.
Домой явилась мать, приготовила ужин. За столом она говорила о том, как трудно управляться с лавкой, о том, что она все время усталая, как мало удается ей спать и до чего сильно потеряла она в весе. Иногда Боаз-Яхин видел, что лицо ее ждет ответа, но не всегда мог вспомнить, о чем она говорила.