ночь и утро, что уже наставало.
11
Таксист подмигнул, когда Яхин-Боаз с ним расплачивался. Значит, льва он не видел, подумал Яхин-Боаз. Заметил, что я иностранец, и решил, что я пьяный, а потому насмехался надо мной.
Когда Яхин-Боаз выбрался из такси, у книжного магазина льва не было, и в этот день он больше не появлялся. Яхин-Боазу было смертельно жутко, когда лев его скрадывал, но после в нем возникла странная радость. Львы уже вымерли. Львов больше нет. А вот у него лев есть. «Я думал, это ваше», – сказал ему таксист, подтрунивая над иностранцем, который, как он считал, пьян.
Он и вправду мой, думал Яхин-Боаз. Лев есть, и льву этому, реальному или воображаемому, вполне по силам осуществить мою смерть. Я это знаю. Но он мой лев, и я рад, что он существует, пусть даже я перед ним в ужасе.
Яхин-Боаз дошел до кофейни поблизости и принялся бродить перед ней взад-вперед, как часовой, пока та не открылась. Стоило подумать о льве, как он ловил себя на том, что ходит иначе, отдельный от прочих людей, помеченный такой опасностью, а то и смертью, что была неповторима. Он держался с меланхолической гордостью, словно царь в изгнании.
Когда кафе открылось, он взял себе кофе и сидел, разглядывая шедших мимо людей. Чувствовал он себя новым и четко очерченным, будто заново нашел сам себя и стал обреченно одинок среди миллионов, словно только что шагнул из аэроплана. Все обретенное теряется вновь, впервые подумал он. И все же ничего обретенного вновь не теряется. Что такое карта? Есть лишь одно место, и это место – время. Я – в том времени, где обретен лев.
Весь день в книжном магазине лев жил у него в уме. Он не сомневался, что лев объявится снова, и только гадал, как он, Яхин-Боаз, поведет себя при следующей их встрече. Он не ведал, всамделишный ли это лев в том же смысле, в каком всамделишны он сам, его магазин и улица. Одно он знал: лев может его убить.
Тем вечером дома он был очень весел и предавался любви с Гретель изысканно и алчно, чувствуя себя международным путешественником, человеком зажиточным, ценителем вин. Он заснул с фигурой льва в уме, каким видел его в последний раз: голова поднята в первом свете дня, упорная и требовательная, словно безмолвно призывает патриотический долг.
Вновь проснулся он в половине пятого. Гретель крепко спала. Яхин-Боаз вымылся, побрился и оделся. Из глубины холодных полок под кладовкой, где он его спрятал, достал бумажный сверток, сунул его в хозяйственную сумку. После чего вышел наружу.
Он прошагал по улице к дороге вдоль набережной, остановился на углу и оглянулся. Ничего не увидел.
Яхин-Боаз перешел на речную сторону дороги и двинулся вдоль парапета, глядя на реку и лодки, что покачивались на своих швартовках. Миновал следующий мост, и небо сквозь паутину его балок становилось ярче.
Таким ярким все было, когда я оглянулся на него в окно такси, подумал Яхин-Боаз. Интересно, перестает ли он там быть в самый разгар дня.
В небе над рекой громоздились темные тучи и театральные огни, словно это небеса на морских картинах. Река плескалась и журчала под стеной. Дорога вдоль набережной