указанием Мани, вызван срочно и торжественно, проведен через все границы и контроль в духе самой образцовой конспирации, и – что самое невероятное! – принят на дружескую грудь лично Челюстью, ибо встречал он меня прямо в аэропорту Графа – Владельца крепостного театра, впервые так обласкало меня начальство.
– Что произошло? – спросил я, не спеша освободиться от железных объятий и все еще размышляя, за какие такие грехи меня срочно вызвали под родные осины.
– Мы должны срочно ехать к Самому! Немедленно!
– Могу я заехать домой переодеться? – я был в добротном остинридовском твиде и брюках из cavalry twill[6], с цветастым шейным платком под клетчатой рубашкой и не имел особого желания являться пред светлейшие очи в таком богемном виде: Сам любил строгие костюмы, однотонные галстуки, суровость и аскетизм во всем – брал пример с Несостоявшегося Ксендза.
– Ты что? С ума сошел! Нас же ждут!
И мы помчались по средней полосе, светя фарами и рыча спецсигналом, – так, наверное, летел гонец к царю Салтану с вестью, что родила царица в ночь.
Свернув с улицы Убиенного Царевича под арку (тут нам преградили было путь алебардами, но, окаменев, взяли под козырек), мы поднялись на лифте, пахнувшем незабвенным тройным одеколоном, в просторный кабинет, где за письменным столом возвышался Сам, а перпендикулярно к нему восседал весь синклит.
Сам слыл человеком умным не только в монастырских кругах, но и во всем Мекленбурге (косой среди слепых), он сверкал и купался в пышной седине, блестел передними золотыми зубами и ласково щурил глаза. Начал он в задушевном ключе, свойственном всем бессмертным лидерам Мекленбурга, а именно – поинтересовался, как я доехал, не заболел и не устал ли (ответы он, естественно, не слушал), предложил чаю с сушками, которыми в последнее время увлекались на высшем уровне, и долго рассматривал свои ногти, прежде чем приступить к повести, печальнее которой нет на свете.
Опасаясь поранить губу сушкой (в светских кругах на Пэл-Мэле такие деликатесы и не снились), я краем глаза наблюдал, как Заместитель Самого (домашняя кличка Бритая Голова), подставленный под Самого предусмотрительным Самым-Самым, дабы умный Сам не возомнил слишком много о себе и не организовал какой-нибудь тайный комплот, брезгливо изучает мои твиды свинцовыми остренькими глазками, прицеливается, примеривается и постукивает ножкой о ножку под столом: ростом он уродился ниже низкого и на высоком стуле не доставал подошвами до пола.
Маня сидел смирно, как вызванный к директору школы двоечник, не почесывал, как обычно, свой густой “ежик” и всем своим видом демонстрировал покорность и Самому, и особенно Бритой Голове, которого он дико боялся.
Сам начал сказ в драматических тонах: обрисовал международную обстановку, которая оказалась чрезвычайно сложной, сложнее, чем в прошлом году и в прошедшие десятилетия, – так уж повелось, что обстановка накалялась по нарастающей с момента образования революционного Мекленбурга, и не виделось