во хмелю
месяц, сумрачный, словно битник,
вдоль по млечному авеню…
Над земным шаром
Я улетаю далеко
и где-то в небе тонко таю.
Я улетаю нелегко,
но не грущу, что улетаю.
Так ударяется волна
о берег с гулом долгим-долгим,
и удаляется она,
когда считает это долгом.
Я над сумятицею чувств,
над миром ссорящимся, нервным.
Лечу. Или, верней, лечусь
от всех земных болезней небом.
Но вижу зрением другим,
как продают и продаются
и как над самым дорогим,
боясь расплакаться, смеются.
Он проплывает подо мной,
неся в себе могилы чьи-то,
помятый жизнью шар земной,
и просит всем собой защиты.
Он кровью собственной намок.
Он полон болью сокровенной.
Он словно сжатое в комок
страданье в горле у вселенной.
Повсюду базы возвели,
повсюду армии, границы,
и столько грязи развели
на нем, что он себя стыдится.
На нем окурки и плевки
всех подлецов любой окраски,
но в мглистых шахтах горняки
его похлопывают братски.
На нем, беснуясь, как хлысты,
кричат воинственно, утробно,
но по нему ступаешь ты
на каблучках своих так добро!
Вращайся, гордый шар земной,
и никогда не прекращайся!
Прошу о милости одной —
со мной подольше не прощайся.
Тобой я стану, шар земной,
и, словно доброе знаменье,
услышу я, как надо мной
шумят иные поколенья.
И я, для них сокрыт в тени,
ростками выход к небу шаря,
гордиться буду, что они
идут по мне – земному шару.
Архивы кубинской кинохроники
М. Калатозову
В ручки кресла вцепился я.
Кинохроника веку не льстит.
Кинохроника, – ты судья,
и экран – обвинительный лист.
Возникает прошлое вновь,
как еще незажившая рана.
В темном зале молчание.
Кровь
мерно
капает
с края
экрана.
Куба,
Куба, —
тебя предают,
продают, о цене не споря,
и с поклоном тебя подают
на подносе Карибского моря.
Как под музыку,
лгут под лесть,
и обманам не видно конца.
Появляется новый подлец
вместо свергнутого подлеца.
Плачут женщины, небо моля…
Все во мне звенит и пульсирует,
и в зовущий экран меня
это кресло катапультирует!
С вами я, молодые борцы!
И, полицией проклинаемый,
я швыряю