Москве.
В клубе, жарком, словно баня,
раньше бывшем церковью,
подоконники сгибали
бабы многоцентнерно.
Восседали старики
с хитрецой подзудной,
звероловы,
рыбаки,
да и я,
приблудный.
Ребятишки —
все в репьях —
на полу иссоплились.
Слух прошел —
один крупняк
должен быть из области.
Шесть пробило.
Семь пробило…
Крупняка не видно было.
Головы качались,
семечки кончались.
Обрастали потом лбы, —
веничков бы в зал!
«Мне по надобности бы», —
кто-то робко встал.
Председатель дрогнул аж, —
что за несознательность!
«С Центра едут, понимашь?
Ну, а ты —
про надобность».
Что поделать —
важный чин!
Сел мужик,
попятясь.
Воздух был не без причин
многоароматист.
И пускали табаки
в этот воздух трудный
звероловы,
рыбаки,
да и я,
приблудный.
Но к восьми
из темной чащи
прозвучал руководяще
приближавшийся клаксон.
Стало ясно —
это он.
И явился, брови хмуря,
сам —
всех прочих во главе.
Габардин во всей фигуре
и велюр —
на голове.
Двое, с ним прибывших,
юрко
путь ему прокладывали,
а сквозь дыры в штукатурке
ангелы подглядывали.
Шел,
кивая наобумно
(вроде даже подобрел),
а завидевши трибуну,
совершенно пободрел.
Встал в нее, —
грудя навынос! —
об нее располовинясь,
и на край —
крутой кулак.
Стало ясно —
да, крупняк.
И пошел он вдруг метаться,
всех куда-то звать пытаться.
И минут через пятнадцать
после всех его атак
стало ясно —
да, мастак.
Он гремел на самовзводе
о пушнине,
рыбе,
меде,
ржи,
пшенице,
огороде.
Брал собранье в оборот:
«Надо думать о народе!» —
позабыв, что здесь —
народ.
А